Прощальная симфония - [5]

Младший милиционер перехватил Оскара за локоть и отвел его к клетке в дальнем углу комнаты. Для клетки она выглядела довольно безобидно, напоминая скорее большую кладовку. Между прутьями зияли столь щедрые зазоры, что Оскар — ну не Оскар, но человек габаритов, скажем, Яши — мог, казалось, запросто выйти наружу. На зеленой задней стене даже имелся календарь, за 1988 год, с котиками.

Впрочем, молодой милиционер не собирался бросать Лунквиста за решетку. Вместо этого он вытащил из ящика стола пару наручников, пропустил руки задержанного через прутья и приторочил его таким манером к клетке снаружи. Усач очистил дальний угол двойного стола от мусора, взгромоздился на него спиной к Лунквисту и закурил. Милиционер постарше тем временем уселся за стол с ближней стороны и принялся прилежно заполнять какой-то документ. Перед ним стоял еще один, настольный, календарь, на который он периодически, не переставая писать, посматривал. Этот устарел ровно час назад. «Декабрь 1999» изображал медсестру, возвращающую к жизни двух безголовых, но очень здоровых пациентов одновременно.

Ну и ничего страшного, подумал Оскар. Сейчас я просто попрошу их позвонить в отель, и…

Он не уловил момента, когда в контакт с мягкими складками его живота вошел кулак. Только ядовитую звезду боли, разошедшуюся от точки удара. Желчь заплясала на языке, мягкие разряды прошли по рукам и ногам, но все это было вторично по сравнению с бунтом, который поднял его потрясенный желудок.

— Опа! — воскликнул усатый милиционер, как официант в греческом ресторане, и развернулся, не слезая со стола. Молодой — это он меня ударил, бесстрастно подумал Оскар — тряс кулаком, описывая им мелкие круги.

— За что? — завопил Оскар. Кислород возвращался в легкие беспорядочными, неравными дозами. — Почему?

— Мууу, — повторил старший ласково, заканчивая заполнять документ и со смаком его подписывая. — Мууу. A nu-ka v'ebosh' emu esche razok, chtob ne vyakal.

Усатый, вконец зачарованный происходящим, слез со стола и подошел поближе — полюбоваться.

Младший замахнулся опять, но коллега отпихнул его в сторону, в результате оба чуть не свалились на пол, а старший, глядя на это, мелко захихикал. Только теперь до Оскара дошло, что все трое были чудовищно, неописуемо пьяны.

— Uchis', blуа, — сказал усатый младшему. Он поскреб нос, явно что-то прикидывая, и наконец придумал хороший ход: закинул правую ногу назад градусов на двадцать, будто готовясь завести мотоцикл, и ударил Оскара коленом в пах.

Хорошая новость состояла в том, что про боль в животе было забыто. Плохой новостью являлось все остальное. Несколько секунд спустя Оскар приоткрыл глаза, только чтобы увидеть, как старший милиционер встает со стула и приближается к нему с отеческой улыбкой.

— Ай-ай-ай, — покачал головой старший. Глаза его лучились сочувствием. Он положил правую руку на левое плечо Оскара и наклонился близко-близко, будто желая поделиться с ним секретом. — Ай-ай-ай.

Оскар учуял его дыхание — перегар с привкусом кариеса; в комбинации было что-то трюфельное. Из груди старика донесся сип и гул, приближаясь к поверхности, — бронхит, подумал Оскар. Затем милиционер резко запрокинул голову и плечи назад, целясь, и посадил прямо на грудь Оскару камею ярко-желтой слизи, в обрамлении крохотных слюнных пузырьков.

— Опа, — повторил усатый.

На сей раз Оскар начал брыкаться. Боль — одно дело, это — другое. Он должен был стряхнуть с себя этот омерзительный плевок во что бы то ни стало. Ему даже почти удалось обтереться о ближайший прут решетки, когда старший милиционер снова покачал головой — разочарованно, неодобрительно — и одним лаконичным боксерским джебом разбил Лунквисту рот.

Гладкую изнанку верхней губы Оскара рассек его же правый резец, залив язык вкусом моря и стали. Затем, потрясенный неизбежностью этого «затем» — мысленно охватив весь процесс от начала до конца с ясностью, больше похожей на приступ ясновидения, — Оскар ощутил, как зуб зашатался и отдал швартовы. В мозгу помутилось. Часть тела превратилась в инородный объект, сепаратистскую республику, и внезапная перемена статуса застала его врасплох. Оборзевший резец, твердый и легкий, с омерзительно желейной подкладкой, упал на отдернувшийся язык, звякнул о своих нижних кузенов (они его почувствовали, он их — нет) и лег на дно наподобие мятной лепешки. В течение секунды Оскар тешил себя бредовой иллюзией, что он сейчас рассосется. Зуб не рассосался, и теперь на повестке дня появилась новая задача — как от него избавиться.

Выплюнуть его в лицо агрессору представлялось заманчиво красивым жестом, по гарантировало геометрическую прогрессию насилия. Оскар осторожно спустил его на пол па ярко-красном шнуре. Отбившаяся капля нарисовала военный ранг на лацкане фрака. Хорошо, что я не на духовом инструменте играю, подумалось Оскару, вслед за чем ему явилась другая мысль.

— Руки, — попросил он. — Не трогайте мои руки.

— Хендз, — собезьянничал старик и внезапно добавил: — Хенде хох!

Два других милиционера заржали. Что за наваждение? Они что, говорят по-немецки? Может, это шанс — шанс вывести игру на более европейское поле?