Прощальная симфония - [2]
Анекдот только подтвердил опасения Оскара. Он даже не потрудился изобразить улыбку.
— Не туда пялитесь, — сказал Гейб. — Пидоры. Он кивнул на девушку лет двадцати, стоявшую у передних дверей автобуса. Не переставая улыбаться заходящим музыкантам, она держала перед собой некий документ в планшетке, каждую страницу которого Вайскопф, сопя, подписывал. Прядь лимонадно-желтых волос, выбившись из-под вязаного берета, перечеркивала длинную бровь более темного оттенка. Ее твидовый жакет начинался на серьезной ноте, с квадратными плечами и широкими лацканами, и внезапно сходил на нет в районе бедер, где эстафету очень ненадолго перехватывала графитовая юбка. Все остальное состояло из ног — бесконечных ног в черных чулках, отливающих на коленях лиловым, как панцирь скарабея.
Оскар смотрел на нее так долго, что оказался в очереди последним. В автобусе незаполненным оставался лишь задний, шестиместный ряд; он, девушка и замыкающий Вайскопф расселись через место друг от друга. Оскар, правда, в силу не зависящих от него причин занимал полтора. Автобус затрясся, на секунду столкнув Оскара и его новую соседку еще ближе — тепловые ауры их щек чуть соприкоснулись, — и снялся с места.
— Привет, — сказала девушка по-английски. Ее «р» звучало как хруст лыжни, но тон был прямо из Малибу. В ответ Оскар запунцовел и квакнул.
— Простите, — поправился он. — Привет.
— Привет-привет. — Она засмеялась и, чудо, придвинулась поближе, сведя на нет оставшиеся между ними полместа. — Меня зовут Ольга. Для друзей Оля. Я работаю на ТВ-6.
— Здорово. Ты репортер?
— Сегодня я транзистор, — ответила Оля, пряча сбежавшую прядь под берет. — То есть транслятор. Переводчик?
— Да. И, видишь, не очень хороший.
— Ничего подобного, у тебя прекрасно получается, — возразил Оскар чуть быстрее и громче, чем намеревался. Краем глаза он видел, как впереди вертит головой Гейб Мессер.
— Ох, спасибо, — сказала Оля. — Я так волно-вуюсь.
Скорость, с которой пейзаж, одинаково унылый для всех аэропортов мира, сменился городскими видами восемнадцатого века, застала Лунквиста врасплох: шоссе без особых фанфар взяло вдруг и превратилось в старинный бульвар. Длинные приплюснутые здания, пролетающие по обоим бортам, были как на подбор горчично-желтого цвета, хотя точный оттенок горчицы варьировался от дижонской до американской. Время от времени за ржавыми воротами или в глубинах подворотен мелькали оборотные стороны тех же зданий, почерневшие и осыпающиеся.
Автобус подпрыгнул на ухабе — в багажном отсеке что-то упало и покатилось.
— Пожалуйста, скажите ему, — попросил Вайскопф Олю, указывая на водителя, — чтобы вел потише.
Оля гаркнула что-то, не вставая с места. Для Лунквиста вся русская речь звучала как слова cash transaction. Водитель пожал плечами и с чувством ударил по тормозам.
— А ты, — спросила Оля, не моргнув, — на что… во что играешь?
— В альт, — ответил Оскар. — Я играю в альт.
— Тебе не жалко, что Новый год… как это… наступает, когда ты на сцене?
— А я, не поверишь ли, успею сбежать, — сообщил Оскар. — Мы играем Прощальную симфонию Гайдна, знаешь такую? Там в конце музыканты уходят по одному. Сначала духовые, потом контрабасы, потом виолончели, потом я. В самом конце остаются только две скрипки.
— Хорошо, — кивнула Оля. — Может, пойдем вместе погуляем. Когда двенадцать, я хочу быть на реке. Река близко.
— Я тоже хочу быть на реке, — сказал Оскар.
Репетиция струнных в гостиничном конференц-зале пролетела в пересвеченном мареве. Оскар, должно быть, играл вполне прилично, так как не запомнил никаких слов в свой адрес. Затем он пошел прогуляться вокруг отеля, видел мост с четырьмя грифонами, заблудился, замерз, вернувшись, узнал, что пропустил торжественный ланч в честь гостей, и провел остаток дня в номере на неразобранной кровати рядом с дорожной сумкой Гейба, из которой высовывалась, как язык, длинная красная майка.
Когда около одиннадцати вечера автобус с сентпольской симфонией подъехал к Дворцовой площади, местный оркестр триумфально добивал «Увертюру 1812 года». Площадь, огромная и слегка выпуклая, вращалась грампластинкой вокруг центральной колонны с ангелом. Низ колонны проглотили полукруглые трибуны, на которых расположился оркестр; на экране за спинами музыкантов разбивалось на звезды и собиралось воедино, снова и снова, число 2000. Каждые несколько секунд экран выбеливало лучом прожектора. Оскар отследил его до небольшого вертолета, набекрень пришпиленного к лиловым небесам над дворцом.
Калорифер гудел и потрескивал над головой, грея исключительно макушку. Ледяной ветер без труда пробирался под фрак, на раз продувая термобелье, в которое были затянуты конечности Оскара под белой сорочкой и черными брюками. Жилет цвета слоновой кости еле сдерживал его свободолюбивый живот; плиссировка расширялась, как жабры, с каждым вдохом. Белый галстук-бабочка давил на кадык, и Оскар то и дело нервно сглатывал. Он так привык потеть в своем фраке на концертах, что холод ему пока что даже нравился.
Музыканты начали расходиться по местам. Едва заняв свою позицию в первом ряду альтов, Лунквист снова поднялся на ноги, поддавшись искушению поискать Олю. Он нашел ее там, куда посмотрел первым делом, — рядом с фургоном ТВ-6.
Михаил Идов родился в Риге и с 1998 года живет в Нью-Йорке, где работает постоянным обозревателем журнала «New York Magazine». Публицистику Идова на английском и русском языках печатали «The New Republic», «Vogue», «Slate», «Коммерсант», «Большой город», «Сноб» и другие издания. «Кофемолка» — его первый роман.Супруги Марк и Нина, молодые нью-йоркские интеллектуалы, ищущие настоящего дела, открывают симпатичное кафе в духе венских традиций для умной, взыскательной публики, надеясь таким образом соединить успешный бизнес с интересной светской жизнью.
Михаил Идов – журналист, публицист, писатель. Начинал печататься еще в родной Риге, в газете “Советская молодежь”. Потом с родителями уехал в США, где, отучившись в Мичиганском университете на сценариста, публиковался в изданиях The Village Voice, New York Magazine, GQ и других. Стал трижды лауреатом премии National Magazine Award. В 2012 году переехал в Москву, чтобы стать главным редактором российской версии GQ. Одновременно с журналистскими материалами Идов пишет прозу на английском и русском. Его дебютный роман “Кофемолка” вышел в 2009 году и стал бестселлером.
«Компания наша, летевшая во Францию, на Каннский кинофестиваль, была разношерстной: четыре киношника, помощник моего друга, композитор, продюсер и я со своей немой переводчицей. Зачем я тащил с собой немую переводчицу, объяснить трудно. А попала она ко мне благодаря моему таланту постоянно усложнять себе жизнь…».
Сюжеты напечатанных в этой книжке рассказов основаны на реальных фактах из жизни нашего недавнего партийно-административно–командного прошлого.Автор не ставил своей целью критиковать это прошлое задним числом или, как гласит арабская пословица: «Дергать мертвого льва за хвост», а просто на примерах этих рассказов (которые, естественно, не могли быть опубликованы в том прошлом), через юмор, сатиру, а кое–где и сарказм, еще раз показать читателю, как нами правили наши бывшие власти. Показать для того, чтобы мы еще раз поняли, что возврата к такому прошлому быть не должно, чтобы мы, во многом продолжающие оставаться зашоренными с пеленок так называемой коммунистической идеологией, еще раз оглянулись и удивились: «Неужели так было? Неужели был такой идиотизм?»Только оценив прошлое и скинув груз былых ошибок, можно правильно смотреть в будущее.
"Идя сквозь выжженные поля – не принимаешь вдохновенья, только внимая, как распускается вечерний ослинник, совершенно осознаешь, что сдвинутое солнце позволяет быть многоцветным даже там, где закон цвета еще не привит. Когда представляешь едва заметную точку, через которую возможно провести три параллели – расходишься в безумии, идя со всего мира одновременно. «Лицемер!», – вскрикнула герцогиня Саванны, щелкнув палец о палец. И вековое, тисовое дерево, вывернувшись наизнанку простреленным ртом в области бедер, слово сказало – «Ветер»…".
«На сигарету Говарду упала с носа капля мутного пота. Он посмотрел на солнце. Солнце было хорошее, висело над головой, в объектив не заглядывало. Полдень. Говард не любил пользоваться светофильтрами, но при таком солнце, как в Афганистане, без них – никуда…».
«Шестнадцать обшарпанных машин шуршали по шоссе на юг. Машины были зеленые, а дорога – серая и бетонная…».
«… – Вот, Жоржик, – сказал Балтахин. – Мы сейчас беседовали с Леной. Она говорит, что я ревнив, а я утверждаю, что не ревнив. Представьте, ее не переспоришь.– Ай-я-яй, – покачал головой Жоржик. – Как же это так, Елена Ивановна? Неужели вас не переспорить? …».