Пророк - [21]

Пока брат переводил дух, он думал.

Я такой, потому что меня никто никогда не любил? Расхожее объяснение. Вздор. Любили меня многие. Очень даже. Тот же отец — он ведь до безумия меня любил. Мать, разумеется. Брат. Друзья, когда они были. Бабы? Так ведь и кое-какие бабы были когда-то. Давно. И они любили меня.

И было мне от всей этой любви ни тепло, ни холодно.

Он не стал говорить брату ничего из этого, тем более брат и так знал. Если говорить о состоянии дел на сегодняшний день, все, что говорит брат — правда.

Сказал он другое.

Что ж, извечное утешение ничтожеств. Зато, мол, меня бабы любят. Киношная ситуация.

Это не утешение. Это — индикатор.

Ну, индикатор, так индикатор…

Но брат вдруг сделал обсуждение более глобальным:

Скажи честно, ты бы хотел оттрахать всех баб в мире?

Да.

Ты страдаешь оттого, что не можешь?

Да.

Он молчал.

Брат, видимо, хотел продолжить, но он не ожидал услышать в ответ эти безусловные «да» и смолк как-то обескураженно.

Повисла пауза.

Он нарушил ее:

Насчет баб это ты хорошо, в самую точку. Я оценил. Хотя ты приписал мне некий демонизм — «как от чумы» — и невольно польстил мне. Опять «польстил» — ха-ха! Но давай сойдем с этой приятной для тебя темы.

И неприятной для тебя.

Да, да. Лучше вернемся к нашей старой теме.

Почему он вспомнил о нем сейчас?

Был такой дядя Валя. Пожилой, старый алкаш с висячими седыми лохмами. Дядя Валя жил несколько поодаль, с краю, вместе со своей подругой тетей Зиной, такой же алкашкой.

Дядю Валю все, конечно, машинально презирали, заодно с такими же, как он. Конечно, как и все дети, он прекрасно чувствовал отношение взрослых. Но сам этого отношения не разделял. Или не совсем разделял.

Дядя Валя был обыкновенный резонирующий алкаш. Он был мал тогда, но уже успел узнать этот тип. Он и сам не понимал, почему способен буквально часами слушать дяди Валины разглагольствовния. Дяде Вале поговорить было особенно не с кем, взрослые его не слушали, да и дети не особенно церемонились с ним, несмотря на его статус взрослого. Конечно, оставалась обычная компания алкашей, но дяде Вале, как всякому резонеру, были постоянно нужны новые уши, а почтительно внимающие уши — тем более, поэтому он и тянулся к детям, да и вообще, наверно, любому взрослому хочется порой попоучать детей. И он оказался для дяди Вали просто кладом, слушающим безотказно.

Бывало:

«Жизнь, она, знаешь… разная бывает». Или, со вздохом: «Вот, знаешь, посмотришь так иногда»… «Сядешь вот так иногда, задумаешься…» «То одно бывает… А потом, глядишь, и другое уже»…

А что было дальше? Невозможно было запомнить. Абсолютная какая-то труха. Запомнить было невозможно, разве на диктофон записать.

Но он слушал.

Что он слышал в этой пьяной, претенциозной белиберде, состоящей из глубокомысленных вздохов и многообещающих вводных слов? Что-то просвечивало ему сквозь нее, непонятно что.

Он уважал взрослых, когда был маленьким. Слушал каждое их слово. И, став взрослым сам, так и не смог им простить, что они так долго обманывали его. Скрывали, насколько сложен, многозначен, противоречив мир вокруг; их-то послушать — так все просто.

Но, самым парадоксальным образом, параллельно с верой в общие взрослые слова, в общую жизнь в нем существовал глубочайший нигилизм по отношению к ним, не только к ним, ко всему нормальному миру вообще. Если и могло что-то открыться, так это из чего-то маргинального, полузапретного, изгоняемого…

Потом ему доводилось читать что-то похожее в разных книгах. Не только это; часто, к его удивлению, он наталкивался в книгах на вещи, которые уже смутно бродили в нем, взявшись неизвестно откуда.

В этом же случае он даже подумывал, что бывают люди, которые ждут появления некой истины в чем-то очевидном, простом, а некоторые почему-то могут поверить в нее, если только она с трудом проталкивается, протискивается к ним из каких-то экзотических источников, как некий дефицит.

И во вдохновенных бормотаниях дяди Вали он, как будто, если не обнаруживал, то, по крайней мере, надеялся обнаружить, расшифровать что-то… Что сокрыто от всех.

Иногда, когда дядя Валя вполне уже основательно надирался, он принимался петь. Для пьяного он пел удивительно недурно. Практически не фальшивил и не горланил пьяно. Почему-то ему запала одна песня, из которой он запомнил две строчки. Как-то так. Как слышал.

И в дорогу далэку

Ты мене на зори провожала…

Дядя Валя сидел где-нибудь на естественной «завалинке» в еще неглубоком, полуокультуренном лесу, а он сидел перед ним или валялся на траве.

В последний раз, когда он там был, — приехал по какому-то незначительному поводу, — он, совершенно неожиданно, наткнулся на дядю Валю, которого почему-то не думал не гадал встретить, хотя времени прошло не так много, и вряд ли дядя Валя мог куда-то деться. Он куда-то спешил и совершенно неожиданно на него наткнулся, неожиданно и некстати. Дядя Валя стоял пьяный вдрабадан, остолбеневший, парализованный последним своим градусом. Как всегда, багровая харя, выпученные бессмысленные глаза, свисающие седые лохмы; то состояние, когда дядя Валя и говорить не мог. А он в то время позабыл дядю Валю окончательно и бесповоротно, вместе со всем своим огромным детством, окружающим такого маленького его. Детство вернется позже… А тогда он был взрослым и очень молодым. Ну так вот, он, изобразив любезненькую улыбочку, думал уже проскочить мимо, обрадовавшись мимоходом, что дядя Валя сейчас невменяем и никого не узнает, но дядя Валя вдруг замычал требовательно и даже угрожающе, и даже сделал попытку поймать его за руку; не поймал, сильно покачнулся, но все же устоял на ногах. Он покорно остановился, ругая дядю Валю про себя. Постоял некоторое время, и дядя Валя тоже тупо стоял со своей бессмысленной багровой рожей. Молчали. Он уж хотел было идти, торопиться дальше, посчитав, что долг вежливости исполнен, но дядя Валя опять упрямо, несогласно замычал, опять закачавшись и устояв. Что еще такое? Дядя Валя не говорил ни слова, да и не мог. Стояли, молчали. Он начал сердиться. За каким хером просто так-то стоять? Он повернулся, сделал решительный шаг, другой, третий, не обращая внимания на протестующее мычанье, остающееся позади, но не выдержал все-таки и обернулся. Дядя Валя, делающий попытки сдвинуться с места, но так и остающийся к нему пригвожденным, слабо, хотя, чувствовалось, и изо всех сил, протягивал ему бумажную пачку дешевейших, дряннейших сигарет «Прима». Он не мог не вернуться. Как-то муторно, мерзко ему стало. Дядя Валя, как можно добрее сказал он, спасибо, но… не надо. У меня есть курить. Но дядя Валя опять страстно замычал и все тянул к нему пачку «Примы». Он понял, что дешевле отделается, взяв эту пачку. Взял эту пачку, сунул в передний карман штанов, состроил улыбочку и пошел дальше. Мычанье позади прекратилось. Он убыстрил шаги и больше уже не слышал мычанья, обернулся, дядя Валя все так же стоял, но уже молча, вот и слава богу. Пачку он сразу же решил выкинуть, как только скроется с дяди Валиных глаз. Но почему-то не выкинул. Пару раз за этот день вспоминал о ней и хотел выкинуть (она создавала некоторый дискомфорт, сунутая в передний карман), но опять не выкинул. Даже довез ее до своего дома, до своей комнаты и сунул в свой бардачный стол, так и не отважившись избавиться от нее. Изредка он натыкался на нее, когда что-то искал, но уже просто не обращал на нее внимания — валяется, ну и пусть валяется. Много чего у него неизвестно зачем валяется.