Пророк - [17]

Он слушал.

Вдруг брат ляпнул:

Удивительно, в какого выродка ты превратился!

Он аж дернулся. Такого он не ожидал. Но браво, без тени растерянности среагировал на «выродка».

Ого! Ну, однако, ты и взял ноту! Расквитаться хочешь напоследок?

Брат начал говорить, но он перебил.

Чем же я выродок? А свою «надмирность» запихай себе в жопу.

Это как понимать?

Да так и понимай. Запихай ее себе в жопу. А теперь послушай исповедь выродка.

Да, я слушаю исповедь выродка! Внимаю!

Да, ты слушаешь исповедь выродка. Вот она.

Глупышка, ты не понял. Ты остановился на неприятии «толпы», или «безличного», или — назови как хочешь. А я пошел дальше… Но об этом позже. Как и ты, я называл себя «романтиком», протестовал, дескать, против «обезличивающей буржуазной действительности». Я, смешно сказать, действительно так думал. Что за чушь! Какая бывает действительность, кроме обезличивающей? Действительность на то и действительность, чтобы обезличивать. Первобытная, крестьянская, феодальная, цеховая, либерально-буржуазная, современная тоталитарная, город-государство, черта в ступе — все эти действительности стоили одна другой. Все эти действительности обезличивали. Хотя, конечно, современную «буржуазность» я ненавижу больше — коммунистическую буржуазность, капиталистическую буржуазность, националистическую буржуазность, «левую», «правую» — но это просто потому, что они мне надоели, а других — тоже, ясное дело, «буржуазностей» — я не видел («рыцарская буржуазность», «крестьянская буржуазность», «монашеская буржуазность» и т. д.).

Были люди, которые говорили, что наша жизнь настолько плоха, что хуже не бывает. Они убеждали всех, что жизнь невыносима. И для них это было действительно так. Им было ничего не жалко. Они знали, что все равно погибнут, но им не хотелось гибнуть в одиночку, они хотели забрать как можно больше с собой, а лучше бы — весь мир. Конечно, они не говорили об этом вслух, часто они и сами не знали об этом. Слишком многие поверили им. Кончалось все это кровавыми смутами, и оказывалось, что жизнь стала еще невыносимее. Этих людей называли великими, пророками. И я захотел стать одним из них. Эти люди убеждали других и себя, что они оказывают человечеству огромную услугу, что они делают мир лучше, — открывают ему глаза, торят ему дорогу, — но они не делали мир лучше, они просто МСТИЛИ ему, более того, они желали разрушить его, обратить свой личный внутренний ад во внешний, всеобщий. И я начал мстить, убеждая себя и других, что я великий страдалец, мученик за человечество. Но на самом деле я хотел разрушить этот мир в отместку за то, как он со мной обошелся. Как он со мной обошелся? Да так же, как и со всеми. Ничуть не хуже. Но мне было мало. Я считал, что МНЕ положено больше. В два, в сто, в миллион, в бесконечное число раз больше.

Отношения с отцом, который несколько раз символически меня отлупил? Вздор. Это первобытный фрейдизм девятисотых годов, хотя, в силу неведомых мне причин, для многих и многих он до сих пор остается последним словом науки, через сто лет после своего возникновения. Это так, в скобках.

И я сказал миру:

ТЫ БУДЕШЬ ТАКИМ, КАКИМ Я ЗАХОЧУ. А ЕСЛИ НЕТ — ПУСТЬ ТЕБЯ НЕ БУДЕТ ВОВСЕ.

Конечно, ха-ха, мир меня не послушался. Почему, ты думаешь, я так свирепею, когда поезд опаздывает на три минуты, когда мне подают холодный кофе, когда я ударяюсь локтем об угол? Я не настолько мелочен. Но это — не мелочи; все это маленькие, малюсенькие напоминания о моем безмерном бессилии перед ним, перед этим миром.

В общем, так или и иначе, именно слово «месть» определяло мои эмоции абсолютно точно. А это главное.

И я начал мстить.

Надо отдать мне должное — долгое время я искренне верил, что делаю нечто хорошее. Хоть я и говорил о плохом, грязном, страшном, — но, как мне тогда казалось, в педагогических целях — пусть, мол, люди увидят и ужаснутся. Это будет импульсом для них стать лучше. И я верил в то, что говорил. И верил, что мои намерения действительно таковы. Я и в самом деле хорошо чувствовал зло мира и страдал от него. Да и жечь глаголом сердца, притворяясь, не выйдет, — раскусят вмиг.

Но — потом я собирался перейти, так сказать, к позитивной части.

И понял, что ее у меня нет. Отвращение и ненависть не только к тому, что есть, но и ко всему, что еще только может быть, отвращение заранее — это все, чем я обладаю.

Это одно. А вот другое: война — это единственное, что я по-настоящему не презираю в жизни. И люди, достойные в моих глазах так называться, — это воины. Я думал, что веду войну, которая должна покончить с войнами, но оказалось, что я презираю все, что не война. Поэтому лучше бы мне никогда не побеждать.

Вот ты сказал: «Ты был добрым». Нет. Добрым я никогда не был, хотя долгое время хотел считать себя таковым и даже действительно считал. Но я не был добрым. Я всегда был злобным и мстительным. Это еще одно, что я понял про себя. Чего тогда притворяться? Чего ради? Стать одним из тех, кто проповедует вроде бы доброе, а из самого злоба хлещет, как…

Он задохнулся.

Еле выговорил:

Мы же животные. Интонацию мы понимаем раньше слов. Передо мной стоял выбор: либо быть злым и лживым, либо просто злым. Подожди…