Пророчества Авеля. О будущем России - [41]

Нет сомнения, что умные Меценат и Агриппа, выслушав такую речь, сочли бы оратора сумасшедшим, а между тем в этой речи нет ни одного слова, которое бы ныне не относилось к предметам самым простым и обыкновенным. Таковы и мы в отношении к нашим потомкам. Сколько таких явлений, которые ныне нам кажутся невероятными, но которые, может быть, действительно происходили, и которые отвергает лишь наше гордое невежество! До открытия электричества, вероятно, благоразумные люди считали вздором — рассказы о пламени, появляющемся иногда наверху мачт, которое древние назвали Кастором и Поллуксом; рассказы об искрах, являвшихся на железном шпице, не помню, какой-то горы, и служивших для окрестных жителей предвещанием бури; до изобретения термометра и гигрометра сколько раз, может быть, деревенская помещица, занимавшаяся пряжею, бранила своих прях, зачем иногда пряжа гладка, а в другое время шершава, и причисляла — (вероятно, и до сих пор причисляет) — к сказкам уверения работниц, что в сухую погоду пряжа шершавится. Теперь все это понятно и не должно возбуждать ничьего удивления.

Нет сомнения, что многие из таких явлений, которые мы ныне приписываем суеверию и предрассудкам, некогда войдут в разряд самых обыкновенных. Вы верно слыхали о знаменитом графе Сен-Жермен; много рассказывается о нем пустого; но нет сомнения, что этот знаменитый шарлатан обладал большими для его времени сведениями; если почесть девяносто девять из всего рассказываемого о нем ложным, то все останется одна сотая происшествий, которые могли случиться, и которые между тем не объяснены. Вспомните, что Робертсона, которого фантасмагория и гальванические опыты ныне так известны, за тридцать лет считали не в шутку колдуном, несмотря на то что он обыкновенно начинал свои представления объявлением, что он не колдун, а только естествоиспытатель. Что было бы, если бы он выдавал себя за колдуна? Граф Сен-Жермен, напротив, любил окружать себя таинственностью, но почти нет сомнения, что он знал много такого, чего и ныне мы не знаем. Явления так называемого животного магнетизма для нас теперь если не ясны, то явны. Вообще, вся жизнь этого человека заслуживает больше внимания, нежели как то обыкновенно полагают. Вот вам один из мало известных о нем анекдотов, но имеющий почти историческую достоверность:

В начале XVIII века жил в Париже человек очень богатый, по имени Дюма; в том источнике, из которого я почерпаю это сведение, означены подробно его звание, улица и дом, в котором он жил; я почитаю здесь излишним входить в эти подробности. Семейство Дюма состояло из сына и дочери; сверх того, в доме находилась работница, заведы-вавшая домашним хозяйством.

Дюма за его богатство обвинили, по тогдашнему обычаю, в магии и сношении с духами; этот слух наиболее подкреплялся тем, что у Дюма в верхнем этаже дома находилась комната, откуда хозяин наблюдал звезды и вычислял, по правилам астрологии, влияние звезд на судьбу рожденных под тем или другим созвездием. Многие приходили к нему за этого рода сведениями.

Каждую пятницу, ровно в три часа после обеда, Дюма уходил в таинственную комнату и запирался на замок; вслед за тем, каждую же пятницу слышались на улице тяжелые шаги огромного мула, который останавливался у ворот волшебного дома. Этот мул мог бы почесться красивейшим животным в свете, если бы на левом боку не имел широкой кровавой раны отвратительного вида. На этом муле сидел человек, не уступавший ему ростом и дородством, гордый и важный видом; но на лбу его видны были три столь красные живые рубца, что их можно было принять за раскаленные уголья; по крайней мере так всем казалось, ибо при виде страшного всадника проходящие отворачивались и закрывали глаза.

И всадник и его мул, в течение тридцати лет (Дюма было девяносто лет) являлись по пятницам постоянно, и никто не знал, откуда они приезжали, ни куда отправлялись; потому что если и следили за ними, что случалось довольно часто, их теряли всегда из вида в окрестностях кладбища Des Innocens. Всадник, приезжая к Дюма, оставлял мула на дворе непривязанным; сам же, без доклада, отправлялся в верхнюю комнату, отпирал, не постучавшись, дверь, внутри и снаружи обитую железом, и запирался с хозяином на час времени; потом сходил один, садился на мула и уезжал во всю прыть. Дюма выходил гораздо позже, уже к вечеру.

Такие поступки возбудили различные толки в соседстве. Сын Дюма был уже не молод, ему было около пятидесяти лет. Каждый год собирались женить его, а между тем он все оставался холостяком, как равно и сестра его в девках, которой уже было сорок пять лет, и которая была, по словам кумушек, большая ханжа, зла, и любила сплетни.

Сам Дюма пользовался необыкновенным здоровьем. Ни немощи, ни морщины не обличали его старости; он был проворен и силен; говорили даже, что он постоянно пользовался благосклонностью нежного пола, и в околотке ходило множество о нем на этот счет анекдотов; даже в сем отношении он считался человеком очень опасным.

В одно утро, тридцать первого декабря 1700-го, в среду (заметьте, не в пятницу), около десяти часов, послышались поспешные, тяжелые шаги большого мула. Дюма случайно находился в своем кабинете. Незнакомец сошел с мула, по обыкновению, без доклада явился пред тем, кто вероятно не ждал его вовсе, потому что, при виде незнакомца, старик вскрикнул с ужасом. Между ними поднялся спор; оба говорили горячо; спор длился. Наконец, таинственный ездок вышел из комнаты, и мул помчал его с такою быстротою, что соседи утверждали, будто не могли следовать за ним глазами.