Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах - [47]

Однако я понимала, что при всей своей решимости мама одна не справится. Я просто обязана была ей помочь. Я и так чувствовала себя виноватой за то, что оставила её и приезжала в Москву только раз в год. А тут речь шла о защите честного имени семьи. Поэтому осенью 2004 года, отложив почти дописанную книгу о связях между романами Набокова и российской политикой, я вплотную занялась перипетиями семейной истории и обвинений против Леонида. Начатое мною расследование легло в основу данной книги.

Тогда я и помыслить не могла, насколько травмирующим окажется этот опыт. Мои руки тоже покрылись какой-то странной сыпью, я часто не могла заснуть ночами, мучаясь в догадках, почему русские всем нутром ненавидят Хрущёва — небезупречного, но вменяемого лидера, во всяком случае, в контексте своего времени — и продолжают любить Сталина, одного из самых жестоких диктаторов в мировой истории. Подстегиваемая этой загадкой нашего национального характера не меньше, чем желанием помочь матери, я всё больше углублялась в работу, читая всё, что только могла прочесть, и назначая интервью со всеми, кто мог дать мне хоть какую-то зацепку. Очень скоро вопрос, на который я искала ответ, изменился. Меня уже интересовало не столько, «мог ли Леонид быть советской версией Бенедикта Арнольда?», сколько, «что лежало в основе обвинений в измене, кто стоял за ними и почему они распространились так быстро?»

Как всегда, ценную подсказку я получила от Роя Медведева, который объяснил, что слухи эти родом из того времени, когда сместили деда:

Хрущёв пытался провести демилитаризацию страны. Уже тогда он проделал щель в накрепко запечатанных советских границах, пригласив в 1957 году иностранцев на Фестиваль молодёжи и студентов в Москве. В 1959 году он устроил первую Американскую выставку, где москвичи могли попробовать «буржуазную» пепси-колу и настоящую американскую кухню. Из своей поездки в Штаты в 1959 году он привез стиральную машину, а в 1960 году объявил о значительном сокращении наземных вооружённых сил, перенаправив деньги из обороны в народное хозяйство. Это вызвало предсказуемый протест людей в погонах, которые начали строить интриги и фабриковать «отвлекающую» легенду с целью дискредитировать Никиту Сергеевича. Имя Леонида всплыло на поверхность только тогда, когда до нас стали доходить эти глухие истории, в конце 1960-х годов. Брежнев готовился отметить девяностую годовщину со дня рождения Сталина (1968) и предпринял ряд реабилитационных усилий. Политическим заказом дня была дискредитация секретного доклада. После отставки Хрущёва службе внутренней безопасности было поручено разоблачить «его позорную антипартийную деятельность по обличению Сталина». Одним из элементов этой клеветнической кампании была история его сына — от преступной банды до фашистского плена: «яблочко от яблони недалеко падает», как говорили сталинисты.

После 1964 года имя деда было вычеркнуто из списка публичных имен. В то же время КГБ запустил кампанию по распространению слухов, смыслом которой было противопоставить «храбрость» сына Сталина «трусости» сына Хрущёва. В 1943 году Яков Джугашвили был убит при попытке бегства из нацистского лагеря, и КГБ использовал его смерть для грубой сравнительной версии: «Известно, что сын Сталина категорически отказался сотрудничать с врагом. А вот сын Хрущёва, который чувствовал себя обиженным на Советскую власть, пошел служить нацистам»[126].

Противопоставить Сталина и Хрущёва было банальной идеей, но поскольку приказы о распространении слухов не отдавались в письменном виде, никаких записей, подтверждающих факт намеренной клеветы, не существует. Высокопоставленные товарищи просто ездили по стране, рассказывали о политике партии, холодной войне, Варшавском договоре, международном сотрудничестве и как бы невзначай упоминали о версии предательства Хрущёва.

Некоторые из этих слухов касались и других членов семьи. Дочь Ариши как-то рассказала мне, что на собрании в нашем доме на Кутузовском проспекте услышала однажды об «антисоветском, буржуазном» поведении своей двоюродной сестры Рады Хрущёвой, которая якобы дважды в месяц летала в Париж делать прическу. Тот, кто распространял этот слух, явно не был знаком с Радой, которая была просто образцом скромности. Она всю жизнь проработала заместителем главного редактора журнала «Наука и жизнь» и со студенческих лет носила одну и ту же прическу.

Несмотря на глупость этих слухов, задумка КГБ удалась. Советский Союз был закрытым обществом, людям в нем остро не хватало информации. Выйдя на свет из мрака коммунизма, общество вдруг открыло для себя правду о голоде 1930-х годов и ложь о людях, якобы совершивших преступления против Кремля. Когда русские люди узнали, сколько информации было сфабриковано советскими властями с целью поддержания правящей идеологии, они стали глубоко циничными. Побочным продуктом гласности оказалось стремление людей верить всему, что говорится об официальных лицах, руководителях государства, и чем абсурднее была информация, тем больше интереса она вызывала. Сенсации — хлеб средств массовой информации, так было всегда и везде, но в посткоммунистической России это оказалось особенно заметно. Семьдесят пять лет единственным источником «правды» в стране были передовицы одноименной газеты, и вот теперь у людей появилась возможность иметь свою «правду», ту, какую они хотят слышать, и им плевать на объективные свидетельства.