Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах - [20]

Некоторые лица были просто шарлатанами, которые избрали для себя профессией разоблачение врагов народа. Они терроризировали всех, бесцеремонно заявляя в глаза: «Вот этот — враг народа». Прикипало к человеку это обвинение, привлекало внимание, органы НКВД начинали разбираться. Следствие, конечно, велось тайно, к человеку приставляли агентуру, а потом доказывали, что этот — действительно враг народа[39].

По настоянию отца 19 сентября 1937 года Леонид написал заявление с просьбой предоставить ему длительную отсрочку от учёбы «по личным обстоятельствам», для решения его «дела» в ЦК ВЛКСМ (несколькими месяцами ранее он был отчислен из организации за нарушение Устава). В тот же день он написал объяснительную записку руководству школы, обещая исправиться, если ему дадут ещё один шанс. Руководство, по-видимому, ему поверило, поскольку, в конце концов, он получил документ об окончании школы.

Действительно ли Леонид исправился, опасаясь возможного ареста? Как ему удалось избежать обвинения в троцкизме? Невозможно представить, чтобы Никита Сергеевич напрямую вмешивался в судьбу сына: в нашей семье категорическое неприятие блата былом делом принципа. В другом разговоре со мной тётя Рада утверждала: «Тянуть детей, создавать для них привилегии было против родительских правил. Отец считал, что для детей любой труд должен быть почетным, и, к примеру, Лёнино ФЗУ было с радостью принято. К тому же, он пошел в летную школу в провинции, а не поступил в престижную военную академию, как дети других политических руководителей».

В то же время в русской культуре настолько сильны всегда были традиции фаворитизма, что порой от них непросто отмахнуться. Старший Хрущёв мог сам не просить за своего сына, но советская система была устроена так, что в ней отлично знали, как помочь важным людям и их родственникам. Мне рассказали, как после войны дядя Сергей, который всегда был отличником, поступил в киевскую мужскую школу № 24 и, получив свою первую пятерку, поспешил сообщить об этом родителям. Его мать тут же спросила, была ли эта оценка заслуженной, и Сергей честно признался, что не совсем. На следующий день Нина Петровна пошла к директору школы и попросила впредь оценивать её детей только за реальные достижения. Точно так же московское начальство могло посоветовать руководству авиашколы выдать Леониду диплом, чтобы не огорчать его влиятельного отца.

Совсем другое дело — дружба Леонида с троцкистами в школе. Просто удивительно, что он не был арестован. Имя Хрущёва здесь бы ему не помогло; Никита Сергеевич прекрасно знал, что с людьми с Лубянки лучше не связываться. Даже более близкие к Сталину люди, такие как маршал Семён Будённый, глава московской партийной организации до Хрущёва Лазарь Каганович и даже Вячеслав Молотов, не заступились и не могли заступиться за членов своих семей[40]. Сестра жены самого Сталина, Анна Аллилуева-Реденс, была обвинена в шпионаже и шесть лет провела в Гулаге.

В своих мемуарах Хрущёв вспоминал, каким испытанием для него стал внезапный арест его помощников в Москве и Киеве в 1938 году:

Такая тогда сложилась обстановка… Люди тонули бесследно, как в океане. Когда начались аресты руководителей партии, профсоюзов, военных товарищей, директоров заводов и фабрик, у меня лично были арестованы два моих помощника… Оба — исключительно честные и порядочные люди… Но на всех, кого арестовывали, давались «фактические материалы», и я не имел возможности их опровергнуть, а только сам себя тогда ругал за то, что дал себя одурачить: близкие мне люди оказались врагами народа![41]

В последних словах деда нет скрытого сарказма. Как и большинство советских людей тогда (да и сейчас), он знал, что существует разница между той истиной, которую нам внушают, и той, которую мы сами знаем. Такова мифология нашей великой нации: мы верим государству больше, чем себе самим. Стойкие лоялисты, такие как мой дед, объясняли возникновение нескончаемой череды подрывных элементов — классовых врагов, империалистических агентов и прочих — ошибками самого государства. И к середине 1930-х годов охота на этих предполагаемых врагов стала государственной политикой, охватившей всю страну. Как объясняет историк Ричард Пайпс: «На пике Большого террора Политбюро спускало “квоты” для органов внутренних дел с указанием, какое количество населения в их районе подлежит расстрелу и какое — высылке в лагеря. Например, 2 июня 1937 года оно установило для Москвы и Московской области “квоту” в 35000 “репрессированных”, из них 5000 подлежали расстрелу»[42].

Как глава московской партийной организации, Хрущёв также послушно запрашивал квоты на арест и расстрел «антисоветских преступников»[43]. Более того, боясь рано или поздно оказаться одним из них, он признался своему наставнику Кагановичу, что сам когда-то был поклонником Троцкого. Каганович посоветовал рассказать обо всём Сталину. Сталин, как ни странно, проявил понимание. «Лучше расскажите [об этом на партийной конференции], потому что если вы не расскажете, то кто-нибудь может привязаться, и потом завалят вас вопросами, а нас заявлениями»