Пропавший - [37]

— Ладно, ладно… Не объясняй, — лицо бригадира скисло. — Понимаю… Березняковский телеграф уже сработал: приехали какие-то иноземцы, сын у них в этих мостах погиб…

Кирьян Палыч посмотрел в глаза.

— Брат старший, что ли?

Жорик промолчал.

— Понятно. Я чего пришел? Думаю, надо гостей поприветствовать. От имени правления… Ну и… чтоб Ванек этот не обидел. Злой он, с похмелья особливо…

После ухода бригадира Жорик еще чуток постоял на крыльце, прикидывая, как лучше подлатать стайку. К западу тянулись жирные, в оранжевых просветах, фиолетовые полосы — небрежно мазнули да так и не дочернили небосклона. Ветер с размаху хлопнул калиткой, перекинулся на крышу, за воротник просыпались, намочив спину, щекотные крупинки. Жорик передернул плечами и забежал в дом.

Прислонившись к стене, Долгор утирала слезы. Растерянная Ульяна причитала.

— Куды ж ты, моя, на вечор-то глядя? Далеконько-т, ножками не дойтить!..

Ульяна пожаловалась, что гостья ее не слушает, хочет немедля ехать на место сожженных Березняков. Это через реку, в поля, верст десять… И погода «дуже заполнилась».

Погода и в самом деле портилась.

Неожиданно из-за печи появился парень, помятая красноглазая физиономия брезгливо морщилась. В шерстяных носках он бесшумно прошел к бачку с водой, дергая кадыком, гулко выхлебал един ковшик, другой… Схватился за спутанную волосню, подавил веки, рыгнул.

— Ваньша, Ваньша, россольчику, рассольчику-т… Помога-ат! А то, можэ, поешь… — захлопотала Ульяна.

— Отвались, — равнодушно зевнул Ваньша, потянулся мосластым телом, хрустнул костями. Мышцы под нательной рубахой перекатились от локтей к плечам. — Чего базарите?

Ульяна начала путано объяснять. Ваньша перестал зевать, в мутных глазах осмысленно блеснули зрачки.

— Значится, издалека прибыли-т?

Жорик с Долгор дружно закивали, признав настоящего хозяина дома.

— А чего-т не помочь добрым-то людям! Мы завсегда… — осклабился Ваньша. — Значится, их на старые Березняки, мама?

— Дак и я говорю, чего-т на вечор-то глядя… Ночуйте, поутру видно будет. Можа, бригадир трахтур даст…

— Как же, жди! Твой Кирьян за колхозное удавится! — надевая свитер, усмехнулся Ваньша. Обернулся к Жорику, дыхнул перегаром. — Не откладывай на завтре того, чего можно сделать сегодня! Так, не?

Жорик закивал. Долгор тоже. Мир не без добрых людей.

— А коня, коня-то иде?.. А, Ваньша? — заволновалась Ульяна.

— А у Хромого! Я махом! — парень сорвал тулуп, нахлобучил шапку.

Конь был старый, линялый, непонятной масти, с высоко подрезанным хвостом. Ваньша всячески поносил скотину и ее хозяина Хромого, который «зажилил трешку», мстительно нахлестывал лошадь. В набитые сеном розвальни летел снег. Долгор лежала в санях ничком, с головой укрытая тулупом. Стоя на коленях, Ваньша оборачивал лицо, кричал про некоего Колыхалова, недодавшего за летнюю шабашку, и с которым он еще разберется один на один. И опять поносил весь белый свет.

Ветер усилился. Солнце окунулось в мутный омут низкой облачности. Полузанесенная колея повернула в поле — коняга зафыркал.

— Здесь! — крикнул Ваньша, озабоченно взглянув на небо.

Жорик огляделся, не веря глазам своим. Они стояли на совершенно голом месте. Ничего. Ни кустика, ни печной трубы, ни бревнышка, ни березки. Раздетая степь. И гул ветра.

— Здесь! Точно! — нетерпеливо повторил Ваньша, озираясь. Ему здесь не нравилось. — Давайте живее!..

Они быстро врастали в огненные Березняки: сапоги уже до середки голенищ занесло порошей. Все было красным под заходящим солнцем. Алели языки поземки, красными стали зеленый дэгэл Долгор, руки, лица, в огненную масть перекрасились лошадь и возница.

— Давайте! Ну?! С утра ни капли!.. Будьте людьми, дайте на опохмелку! Ну?! Через час магазин закроется! Будьте людьми! Ну?!

Долгор отбросила палку, рухнула в снег, разбросала красные руки, проливая красные слезы.

Ветер больно швырнул в лицо Жорика охапку грязных ругательств.

— Че, денег жалко?! А, сучий сын! Поверил я тебе, как же! Издалека приперлись, да без башлей?! Ха?! У-у, падла! Я к вам с добром, а вы!.. А ну, плати за проезд, гнида!

Жорик взмахнул руками, пытаясь объяснить, рассказать о Матвее. Но его тряханули так, что клацнули зубы.

— Я тя бить не буду, понял! Сидеть потом за тебя! Руки об тебя марать, косоглазого! Прогуляйся с ветерком, можа, поумнеешь!..

Подгоняемый ветром, сгорбившись, Ваньша пошел к саням, к прядавшей ушами понурой коняге. Сани медленно развернулись. Жорик опомнился. Увязая в снегу, подбежал к безумному вознице: «Ты что? Старуху возьми!» Посвист поземки отлился з свист вожжей, наискось, от глаза ко рту, хлестнули лицо, ослепили.

Очнулся от холода. Левая сторона головы омертвела, к носу, губам налипла саднящая ледяная корка. Он долго не мог найти кепку. Забыл о ней, вспомнив о старухе. Она лежала, все так же раскинув руки, будто хотела обнять вспучившуюся степь. Платок птицей рвался на волю, в небо.

…Вжимаясь в снег, Долгор услышала, как странный гул под ней перерастает в детский плач: «Аа-а-а!..» Сверлящий, пронзительный крик этот просил о помощи. Ее зовут. Туда, где плачет исстрадавшаяся душа ее ребенка, сына. Он здесь, плоть ее и кровь, надо лишь протянуть руку, взять его озябшие пальцы в свои, отогреть его израненную грудь своим дыханием. «Где болит, сынок, где?» Там, в глубине, сыро, холодно, но вдвоем им будет тепло, она обнимет, успокоит его и успокоится навеки сама… «Эжы! Эжы!» — да, она слышит его! «Я здесь, я пришла! Я с тобой, мой мальчик!» — закричала она. От неукротимого ее желания стаял снег у губ, слова любви кипятком пробили наст и разбудили землю. Она вдохнула этот живой дух степи, запах сыновьих волос; исступленно, с неженской силой разорвала плотную корку: «Я сейчас, я сейчас! Потерпи, мой мальчик!..»