Промежуточный человек - [28]

Деревня уже все знала. Дед раздосадованно плюнул:

— Рази то городские? Межеумки… Хамства понавозили на «Жигулях».

Для города это — промежуточные люди. Для деревни — межеумки. Та же суть.

Но все это — не конфликт города и деревни. Так я заканчивал свой очерк. И отношения Дубровина с начальником тоже.

Все это — конфликт и города, и деревни, и сельчанина, и горожанина — с промежуточным человеком.

Закончив очерк, вполне довольный собой, я, разумеется, дал его Геннадию почитать.

Нельзя сказать, чтобы написанное ему понравилось.

— Твоя попытка изображения действительности и воздействия на нее без анализа причин — бесплодна, — сказал он, появившись. — Она равносильна стремлению организовать движение воробьев: заставить, например, их летать по прямой и сворачивать под прямым углом… Публиковать написанное, ты, конечно, можешь. Хотя бы затем, чтобы «застолбить» тему. Только учти: за тебя возьмутся. И мы с тобой еще запоем…

Высказавшись таким образом, Геннадий полез в карман за свирелькой. Очевидно, он хотел продемонстрировать, как и что именно мы еще запоем. Но свирельки в кармане он не обнаружил.

Дубровин стоял посреди комнаты растерянный. Свирельку он всегда клал в один и тот же карман. Посмотрел на меня в упор:

— Где свирелька?

Я засмеялся и показал. Свирельку он держал в руке.

— В одном, пожалуй, ты прав. Стремление промежуточного человека оторваться от своего прошлого и при этом процветать — всегда не больше чем покушение с негодными средствами…

Слушая его тогда, я и представить себе не мог, насколько он окажется прав.

Особенно в том, что за нас еще примутся…

Очерк «Промежуточный человек» был напечатан в местном журнале.

Реакция на него была сродни реакции на головешку, которой разворошили муравейник. Не часто на долю очеркиста выпадает такая удача. Мне звонили друзья, незнакомые люди присылали письма, материал обсуждался во многих коллективах — научных, производственных и учебных, его размножали на ксероксах и даже перепечатывали на машинке… Конфликт Дубровина с промежуточным человеком многих задел за живое.

В журнале вышла подборка читательских откликов. Солидные люди с учеными степенями и почетными званиями, к слову, большей частью выходцы из села, увидели за «частным» случаем серьезную проблему. Приводились миллионные цифры миграции сельского населения в город, отмечалась далеко не полная готовность городов к ее накатывающим волнам. Городу попросту не хватает мощностей: жилья, предприятий общественного питания и быта, медицинских, детских, культурных учреждений и что самое важное — культурного, психолого-социального потенциала.

Социологи отмечали, что у выходцев из села (в сравнении с коренными горожанами) более ярко проявляются тяга к собственности, болезненность самолюбия, стремление любой ценой утвердиться, потребность отстаивать свое положение в коллективе и вообще в городе, который, особенно на первых порах, остается для них чужим.

Говорилось и о том, что недостаточная подготовленность сельских мигрантов к жизни в городе неизбежно отражается на качестве их работы.

Таким образом расставлялись акценты. В общих чертах все сводилось к тому, что не сама по себе деревня виновата в возникающих сложностях. И дело не в том, откуда человек пришел, а в том, с чем он пришел. И за чем, одно дело идти к чему-то, совсем иное — от чего-то бежать, выражая при этом свое пренебрежение. В этом пренебрежении и заключается заведомая порочность.

Вопрос, от чего именно бегут сельские жители, оставался за рамками разговора.

— Все вы толчетесь внутри замкнутого круга, говорите не столько о явлении, то есть о причинах, сколько о проявлении, то есть о следствиях. — Геннадий материалы дискуссии читал со вниманием.

Проявления тем не менее мешали спокойно жить…

Вся активная реакция общественности и в сравнение не шла с той бурей, которая обрушилась на меня со стороны начальника вычислительного центра. Предостережения Геннадия оказались провидческими: за меня принялись.

Первым делом Анатолий Иванович мне позвонил.

Энергии на том конце провода излучалось столько, что мой видавший виды, перевязанный изолентой аппарат, казалось, вот-вот задымится.

Мембрана бешено колотилась, извергая шквал оскорблений, обвинений и проклятий. Вспоминалось все. И моя личная дружба с Дубровиным, граничащая, как нетрудно догадаться, с алкоголизмом. И моя профессиональная ограниченность, граничащая, как нетрудно заметить, с тупостью и идиотизмом. И черная зависть, которую я испытываю (не могу не испытывать) к его деревянному телефону и белым «Жигулям», — даже к двум белым машинам (личной и служебной), которых у меня нет и быть не может в силу указанной профнепригодности, даже к его детям, — у меня дети, как нетрудно предположить, учатся хуже и болеют чаще, в силу их «городской рахитичности»…

Но это была лишь увертюра. Первый и необдуманный шквал.

Дальше пошли вполне обдуманные письма и даже телеграммы в инстанции. С просьбой оградить начальника от нападок участников дискуссии и их собутыльников, которыми (несомненно) являлись все, кто на очерк откликнулся. К слову, почти каждому из них были разосланы на официальных бланках не вполне официальные письма с полным джентльменским набором замечаний по поводу их профессиональной непорядочности и некомпетентности…