Промежуточная станция - [44]

— В городском саду цветут первые розы.

— Знаю. Я была там сегодня с детьми. Я думала, Джону будет приятно, что я интересуюсь его работой, но ведь его не было.

Они молча глядели в пространство, и каждая думала о своем. Жизнь здесь близилась к концу, не в частном смысле, а для всего города. Он начал вооружаться, и на каждого, кто взял в руки оружие, чего доброго, будут составлять протокол, и не на старинный манер, а все по пунктам, буквально все: наклонности, способности, темперамент, пристрастия. Вот-вот начнут опрашивать детей относительно настроений их отцов, а от отцов требовать письменные отчеты о воспитании детей, одних будут награждать, других стращать, всех пропустят через невидимое сито. Запустят механизм повышения квартплаты, выселений, увольнений, все согласно предписанию. И жизнь начнет вымерзать, будет холодной, ясной и неподвижной.

— Ты слышала о бомбе? — спросила Мария.

— По радио говорили. Вы все не приходили, я ужасно волновалась, хотя и знала, что вам в этих местах делать нечего, но уж если такое случилось, может занести куда угодно. Потом сказали, что взрослых среди жертв нет, и у меня отлегло от сердца. Ну, разве это не безумие?

— Они пытаются отравить город ненавистью. Город должен ненавидеть.

— Да. Но ему-то это зачем?

— Роланду? Он здесь ни при чем. Это люди из Учреждения. Ненависть им нужна, чтобы прийти к власти.

— Для чего? У них и так власть.

— Мне вспомнился Мики. Ты знаешь историю с молоком. У нас дома тогда не было ни крошки съестного. Джон сказал, что убьет его, если встретит.

— Люди устают от ожидания, — сказала Тереза. — До тех пор устанет и он.

— Они творят здесь все то же, что и у нас дома. Мы снова будем спасаться бегством. А потом опять когда-нибудь станем участниками. Я этого так боюсь.

— Хочешь чаю? — спросила Тереза. — Или чего-нибудь другого? Давай я приготовлю. Мне надо чем-то занять руки. Я хочу отвязаться от всяких мыслей.

— По той же причине и мы бродили по городу. Не один час.

Тереза пошла на кухню, и Мария отправилась следом. Они принялись чистить плиту, а когда закончили, Тереза стала протирать буфет. Мария вернулась в комнату, прошлась вокруг стола и вновь заглянула к Терезе. Сколько не ходи, сколько не работай, но избавиться от того, что пережито, невозможно.

— И все-таки я не понимаю, — заговорила вдруг Тереза. — Для чего Учреждению вооружать город? Этого ему совсем не нужно. У него в подчинении полиция, Служба госбезопасности, армия. Не важно, о чем идет речь, все замыкается на Учреждении.

— Тем хуже, ведь оно все и погубит, а мы хотим укорениться здесь.

— Знаешь, а мне тоже страшно. Даже не пойму, отчего.

Тереза включила радиоприемник и попыталась поймать музыку, но эфир был занят только специальными сообщениями и призывами, как после первого взрыва. Она выключила приемник.

— Теперь они дадут горожанам немного поиграть в войну, ИАС им как нельзя кстати. Один труп здесь, другой — там. Когда-нибудь они вдруг снова заговорят о неприкосновенности личности. Они могли бы вообще заблокировать город, но тогда им пришлось бы править мертвецкой. Да и нельзя же вечно стрелять. Наверно, даже ненавидеть нельзя вечно, можно лишь все время начинать это сызнова. Между тем Учреждению необходимо молчаливое, способное стерпеть все на свете большинство, нужны люди с извращенной совестью. Люди, которые чувствуют себя виноватыми и потому готовы исполнить любое требование Учреждения. А там и разговоры о священном праве на жизнь затихнут.

— А может, не затихнут?

— Затихнут. На время. Потом снова начнутся, как только вновь появится нужда в ненависти.

Тереза наконец угомонилась.

— Давай не будем больше говорить об этом. Давай забудем. Я работаю, чтобы не думать, иначе не выдержишь.

Они вернулись в комнату. Ветер за окном усилился и раздувал занавеску. Надвигалась гроза.

Вскоре сверкнула первая молния. Раскаты грома были необычайно долгими, фронт грозы был далеко, но быстро приближался. Мария пошла к детям и закрыла окно. Пьер проснулся.

— Я не могу спать, — пожаловался он.

Мария подняла с постели детей, пошла с ними в другую комнату и уселась рядом с Терезой. Наконец крупными тяжелыми каплями брызнул и застучал в оконные стекла дождь. Гроза длилась около четверти часа и миновала так же неожиданно, как и началась. В наступившей тишине дети тотчас же уснули. Пьер на коленях у Марии, Изабелла — на руках у Терезы.

Немного погодя пришел Джон, ссутулившийся и запыхавшийся. Он промок до нитки и весь был забрызган грязью. Светло-рыжие волосы свисали на глаза, из ссадины на лбу текла кровь, но еще больше Марию испугали его глаза.

— Отнесите детей в другую комнату, — тяжело дыша, распорядился он.

Тереза собиралась что-то сказать, но он не дал ей рта раскрыть, полоснул рукой воздух, и она молча встала.

Они перенесли детей, а когда вернулись, Джон уже разделся и стоял перед умывальником. На его спине и левой ноге виднелись пятна, в полумраке их можно было принять за грязь, но это запеклась кровь.

— Ты ранен?

Джон не ответил. Тереза подошла к нему и начала осторожно промывать кожу.

— Человек из Учреждения?

Джон кивнул.

— Так что же?