Прометей, том 10 - [88]

Так или иначе, но опасная мысль у Пушкина была, опасная строка была, а это для истории его мыслей и строк небезынтересно.

Заботливость Жуковского

Хорошо известно, как из самых лучших побуждений В. А. Жуковский «улучшал» стихи умершего Пушкина, старался поднять престиж поэта в глазах царской семьи[449].

Любопытно, что Пушкин ещё за несколько лет до смерти словно предугадал всю эту историю. П. И. Бартенев записал следующий рассказ Т. Н. Грановского:

«Раз как-то у Плетнёва, при Грановском, Пушкин смеялся над излишней заботливостью Жуковского о славе друзей своих и людей им почитаемых. Он со смехом рассказывал, как Жуковский поправлял даже какие-то стихи Ломоносова, именно из этой заботливости»[450].

Корф и кончина Пушкина

Среди документальных свидетельств о том, как встретили кончину Пушкина его лицейские друзья, как-то затерялся отклик Модеста Корфа (лицейского «Модиньки»).

17 февраля 1837 года Корф сообщил на Кавказ одному из лицеистов — В. Д. Вольховскому:

«При получении этого письма ты будешь уже, конечно, знать об нашей общей потере: мы лишились нашего Пушкина, и каким ещё образом! Во время всего этого происшествия, во время его смерти и похорон, я сам томился ещё в мучительной болезни, и кто видел его за несколько дней перед тем у моей постели, конечно, не подумал бы, что он, в цвете сил и здоровья, ляжет в могилу прежде меня. После него осталось, кроме вдовы, четверо сирот, почти безо всего; но общий наш гений-хранитель призрел и их щедрою своею рукою; по крайней мере в отношении и состояния и к средствам воспитания они имеют теперь более, чем при нём <…> Илличевский был в ужасной ипохондрии, теперь несколько оправился, но всё-таки хочет оставить службу. Яковлев дирижирует своею типографией и грустит о Пушкине. Решение судеб бедного Данзаса ещё неизвестно»[451].

Из публикуемого письма открывается прежде неизвестное обстоятельство: последнее свидание Пушкина с Корфом и, вероятно, с несколькими друзьями-лицеистами было всего за несколько дней до гибели поэта…

Позже Корф оставил по себе неплохую память тем, что, директорствуя в императорской публичной библиотеке, собрал единственную в своём роде богатейшую коллекцию книг о России на иностранных языках, но ещё больше запомнился современникам и потомкам (по другим своим более важным должностям) как карьерист, давитель свободного слова, «любовник каждого министерского портфеля», клеветавший на декабристов и попавший под убийственную критику Герцена и Огарёва. Известные Воспоминания его о Пушкине довольно недоброжелательны и написаны так, будто Корф всё не отплатил поэту за какие-то обиды (хотя первая реакция его на гибель Пушкина была, как видно, иной).

Много лет спустя, 18 ноября 1888 года, С. Д. Шереметев записал начерно свои воспоминания о встречах с уже покойным к тому времени М. А. Корфом. Эпиграфом к записи послужила цитата из П. А. Вяземского: «он был чиновник огромного размера».

Впервые юный Шереметев посетил маститого Корфа в 1863-м: «После обеда <…> он пригласил нас в свой кабинет и распространялся о своих лицейских воспоминаниях, о Пушкине и др. Тут я заметил, что в этих рассказах было что-то напускное, что о Пушкине говорил он как-то странно: хвалил его, но чувствовалась фальшивая нота…»[452].

Современники — читатели

Лишний отклик, свидетельство любви, признания или неприязни к Пушкину, кажется, не могут существенно переменить наши представления о поэте и его времени, но всё же могут обогатить нас каким-нибудь таким взглядом на вещи, который нам уже несвойствен и который делает нас на миг людьми пушкинского времени и тем приближает к поэту.

Вот запись, каких много:

«Я помню, что когда я не умел ещё читать, то знал уже на память некоторые стихи из 1-й главы Ев. Онегина, так часто эту главу при мне читали. Лет тринадцати я мог уже без ошибки прочесть на память большинство мелких стихотворений, а знал, конечно, всё напечатанное и многое, обращавшееся в рукописях. Мою страсть к Пушкину наследовали мои сыновья. У меня здесь есть внучка лет 9, которая многое знает из Пушкина не хуже меня — и даже иногда меня поправляет, если я ошибусь. Надеюсь, что и правнучки будут иметь такую же страсть к Пушкину»[453].

Это отрывок из письма Евгения Ивановича Якушкина к своему другу — пушкинисту и библиографу Петру Александровичу Ефремову (от 20 февраля 1887 года). Сын декабриста, родился в 1826-м, когда отец был уже в тюрьме. Его назвали Евгением в честь другого декабриста — Оболенского. «Когда я не умел ещё читать» — это конец 1820-х годов; отец — на каторге, мальчика воспитывают мать и бабушка; частый гость и друг — П. Я. Чаадаев. «Лет тринадцати» — это время смерти Пушкина, — а затем Е. И. Якушкин заканчивает университет, участвует в общественном движении 60-х годов и делает в ту пору необычайно много для сохранения и публикации — в России и у Герцена — декабристских мемуаров и запретного, «потаённого» Пушкина.

А вот другая современница — Мария Муханова, молодая дама из обширного и влиятельного рода… Она регулярно пишет из Москвы, иногда из деревни в Петербург, своему прежнему учителю Михаилу Евстафьевичу Лобанову — литератору, переводчику, позже академику. Хотя Пушкин относился к Лобанову весьма неважно (а в 1836 году заслуженно высек его в статье «Мнение господина Лобанова об изящной словесности, особенно русской»), но между учителем и ученицей о пушкинских сочинениях идёт живой обмен мнений