Прометей, том 10 - [45]

Пушкин был в курсе занятий Вяземского — 5 ноября 1830 года он писал ему из Болдина: «Радуюсь, что ты принялся за Ф.<он> Визина. Что ты ни скажешь о нём, или кстати о нём, всё будет хорошо, потому что будет сказано. Об Истине (т. е. о точности применения истины) нечего тебе заботиться: пуля виноватого сыщет. Все твои литературные обозрения полны этих пуль-дур. Собери-ка свои статьи критические, посмотри, что за перестрелка подымется» (XIV, 122). Зная злободневность критических статей Вяземского, Пушкин не сомневался, что работа о Фонвизине, о русском XVIII веке будет не только историко-литературным исследованием, но и трудом, непосредственно связанным с литературной полемикой 1830-х годов.

Насилу прорвавшись сквозь карантины, Пушкин в первых числах декабря приехал в Москву и вскоре, 17 декабря, отправился в Остафьево, место, соединённое неразрывными узами с золотым веком русской литературы. При отце Вяземского там бывали многие писатели и поэты: Ю. А. Нелединский-Мелецкий, И. И. Дмитриев, Карамзин… Женившись в начале 1804 года на Екатерине Андреевне Колывановой (внебрачной дочери отца Вяземского и Е. К. Сиверс), Карамзин писал там «Историю государства Российского».

В Остафьеве возникли первые литературные знакомства Вяземского: при его жизни там неоднократно гостили Жуковский и Батюшков, Василий Львович Пушкин и Денис Давыдов, Пушкин и Кюхельбекер, Мицкевич и Александр Иванович Тургенев и многие другие писатели и общественные деятели.

Пушкин приехал в Остафьево после болдинских осенних месяцев, «беременных месяцев», как называл их Вяземский, и спешил прочесть гостеприимному хозяину строфы из десятой (недавно сожжённой Пушкиным) главы «Евгения Онегина» и многое другое. В свою очередь, Вяземский только что кончил «Фонвизина», и ему не терпелось услышать мнение Пушкина о своём труде. Почти полвека спустя, в первой половине 1870-х годов, Вяземский в «Автобиографическом введении» к собранию своих сочинений писал об этом свидании:

«Уже при последних издыханиях холеры навестил меня в Остафьеве Пушкин. Разумеется, не отпустил я его от себя без прочтения всего написанного мною. Он слушал меня с живым сочувствием приятеля и критика меткого, строгого и светлого. Вообще более хвалил он, нежели критиковал. Между прочим, находил он, что я слишком горячо отстаиваю французских писателей. При всей просвещённой независимости ума Пушкина, в нём иногда пробивалась патриотическая щекотливость и ревность в отношении суда его над чужестранными писателями. Этого чувства я не знаю. Как бы то ни было, день, проведённый у меня Пушкиным, был для меня праздничным днём. Скромный работник, получил я от мастера-хозяина одобрение, то есть лучшую награду за мой труд»[288].

Когда весной 1831 года Вяземский собирался ехать в столицу, Пушкин сообщал П. А. Плетнёву: «Вяземский везёт к вам Жизнь Ф.<он> Визина, книгу едва ли не самую замечательную с тех пор, как пишут у нас книги (всё-таки исключая Карамзина)» (XIV, 161). Итак, свидетельство Вяземского о высокой оценке его труда Пушкиным не подлежит сомнению. Впрочем, до нас дошёл ещё один и тоже весьма положительный отзыв Пушкина об этом труде Вяземского; в 1833 году в примечаниях к пятой главе «Истории Пугачёва» Пушкин писал:

«См. в Приложении письмо Бибикова к Фонвизину. Письмо сие, вместе с другими драгоценными бумагами, доставлено было родственниками и наследниками Фонвизина князю Вяземскому, занимавшемуся биографией автора „Недоросля“. Надеемся в непродолжительное время издать в свет сие замечательное по всем отношениям сочинение» (IX, 110). В черновике Пушкина перед последней фразой читаем: «Ныне оконченная рукопись находится в моих руках — для напечатания» (IX, 456).

Пушкин хотел быть издателем «Фонвизина»! Это лишний раз свидетельствует о том, что он придавал особое значение труду Вяземского.

II

На многих листах рукописи Вяземского мы встречаем лаконичную помету Пушкина: «Прекрасно». В частности, именно такая пушкинская помета стоит в конце четвёртой главы «Фонвизина», где Вяземский говорит о непрерывном движении исторического процесса: «Всё ещё вчерашнее, всё сегодняшнее, а ещё более всё завтрашнее». Этот тезис был нужен Вяземскому для обоснования избранного им жанра биографии, принципа подхода к теме и отбора материала. Высказав сожаление, что автобиографическая «Исповедь» Фонвизина осталась незавершённой, Вяземский продолжал свою мысль: «Житницы преданий наших пусты, и если надеяться на жатву для наших романов, исторических комедий, биографий лиц и общества, то разве на ту, которая зеленеет ещё в глазах наших. Теперь никак не свяжешь настоящего с прошедшим, упований с преданиями; никак не сведёшь концов с концами. <…> Признаюсь, большую часть так называемой изящной словесности нашей отдал бы я за несколько томов записок, за несколько исторических летописей тех событий, нравов и лиц, коими пренебрегает история».

Эта авторская декларация была по мере сил и возможности осуществлена в «Фонвизине»; тщательно избегая беллетризации, отказываясь от вымыслов и догадок, Вяземский обильно включает в рукопись документальные материалы. Подобный подход к историко-биографической теме близок как многочисленным высказываниям, так и творческой практике Пушкина 1830-х годов. Как материал для истории своего времени он начинает писать автобиографические записки, для этой же цели ведёт Пушкин дневник тридцатых годов и записывает со слов современников исторические анекдоты (анекдот понимался тогда широко: это мог быть отрывок остроумного разговора, красное словцо, сказанное к случаю, или просто изустный исторический рассказ) — «Table-talk».