Прометей, том 10 - [34]

Пушкину хотелось услышать мнение друга, который «некогда баловал первые его опыты», о только что вышедшем «Борисе Годунове». Вместе с письмом Кривцов получил и экземпляр трагедии. («Посылаю тебе, милый друг, любимое моё сочинение…» — начинает Пушкин письмо.) Изучение подлинника, хранящегося в Пушкинском доме, показало, что письмо Кривцову от 10 февраля 1831 года послано не почтой. (Письмо не имеет адреса. На его страницах нет отпечатков почтового штемпеля.) Это и понятно. Поэту неожиданно представилась верная возможность послать письмо с уезжавшими в сторону Кривцова людьми. Не всякое письмо можно было доверить почте. Кроме Устиновых, других подходящих путников не было.

Это рождает новую догадку. Изданная неслыханным по тем временам тиражом трагедия Пушкина имела поначалу шумный успех и раскуплена была мгновенно. Немедленно должна была разойтись и сотня специальных экземпляров, какую, по предположению исследователей, напечатали для автора и его друзей[220]. Доходило до того, что у Пушкина выхватывали из рук уже обещанные им книги. 13 января 1831 года Пушкин просит издателя Плетнёва: «Пришли мне, мой милый, экземпляров 20 „Бориса“ для московских прощелыг, не то разорюсь, покупая его у Ширяева…» (XIV, 143). Устиновы же, имея прекрасную библиотеку, следили за всеми литературными новинками. Побывав после Москвы в Саратове (с 20 февраля по 28 марта), они вернулись в Беково, откуда А. К. Устинова 17 апреля пишет свёкру:

«Я вас попрошу, дражайший батюшка, сделать мне милость и спросить у Дмитрия Андреевича Еремеева (саратовского друга семьи. — К. Ш.) мою книгу. У него Борис Годунов. Он мне давно обещал её возвратить, но видно позабыл, а я бы не желала, чтобы эта книга пропала и попрошу вас при первой оказии мне её отправить…»[221]

Легко предположить, что книжечка, посланная Кривцову, и книжечка, привезённая Устиновым из Москвы, были из тех «экземпляров 20-ти», какие прислал издатель автору трагедии. Понятна и боязнь Устиновой затерять драгоценный экземпляр, на котором, возможно, была дарственная надпись поэта.

Возникает недоумение: с готовым ли уже письмом пришёл Пушкин на Воздвиженку? Вряд ли это было так… Письмо Кривцову — явно экспромтного характера. Не написал ли его поэт в том же Воздвиженском доме?

Подтверждением этому выступает новое любопытное обстоятельство. Бумага письма Кривцову — белая, тронутая прожелтью, без водяных знаков, шероховатая, средней отделки и большого почтового формата — оказалась не той, какой обычно пользовался в те время поэт. Анализ показал, что бумага близка гончаровской[222], но отличается от неё большим размером и золотым обрезом.

Из 25 писем, написанных Пушкиным до отъезда в мае из Москвы, ещё три письма писаны им на чужой бумаге (19.I — Вяземскому, 24.II — Плетнёву, 8.V — Е. Хитрово)[223].

Встречается и бумага, близкая к фактуре бумаги письма Кривцову. Но точно такой сотрудникам Пушкинского дома найти не удалось. Б. В. Томашевский, затрудняясь в определении бумаги письма Кривцову, указал два наиболее вероятных номера её (и оба — под вопросом)[224].

Воскресим предполагаемый ход всех событий. Проезжающему через Любичи Устинову Кривцов говорит о том, что в Москве должен находиться Пушкин, с которым они долго не виделись и не переписывались; по слухам, у него что-то не ладится с женитьбой… От Устинова или от Пушкина исходила инициатива, но Пушкин обещает Устинову сообщить для Кривцова свой адрес.

Для этого поэту предстояло навестить Устиновых в их московском доме. Так объясняется теперь известная в печати запись карандашом адреса. «Сдвиженка собст<венный> д<ом>», сделанная на обороте черновой записи Бенкендорфу об издании газеты[225].

Вечером 10 февраля поэт и направляется с Арбата на соседнюю Воздвиженку. У него появилась мысль послать Кривцову экземпляр наконец-то вышедшей в свет своей трагедии. Пушкину уже достаточно понятен облик хозяев дома на Воздвиженке — молодой женщины и её мужа. Двумя годами позже вдова горячо оплаканного Пушкиным Дельвига — С. М. Дельвиг, вышедшая за брата поэта Баратынского — Сергея Абрамовича и поселившаяся в его тамбовском имении, характеризуя круг своих соседей-помещиков, напишет: «…Два или три семейства, приезжающих собственно к нам, т. е. к Сергею и ко мне, доставляют нам иногда приятные дни; это люди приличные, и мы не очень стесняемся принимать их… Эти наши знакомые — семейство Устиновых, муж и жена, прекрасные люди, хотя и ограниченные; Кривцов и его жена, — он человек весьма умный, светский и вполне замечательный…»[226] Судя по этой выразительной характеристике, на добросовестность и усердие четы Устиновых Пушкин мог вполне положиться.

Пушкин симпатизирует Устинову как выходцу из той среды, которую современник назвал «новым просвещённым элементом, внесённым в русскую помещичью жизнь»[227]. Рождению этой новизны немало способствовал своими хозяйственными порядками Кривцов. «Созданный им быт, — свидетельствует Чичерин, — сделался образцом для всего края»[228]. Пушкину было приятно чувствовать в Устинове человека «кривцовского направления»….

Мимолётная симпатия могла подкрепиться воспоминаниями об общих приятелях, сходством настроений и взглядов. Письма Устинова в это время полны ярких картин тяжёлой жизни народа в неурожай и холеру. (Устинов до конца сохранил весь жар былой оппозиционности. Стариком он с увлечением вписывал в альбомы злободневные политические эпиграммы. Вольтеровские афоризмы и блёстки старофранцузских «максим» переходили в неодобрение реформ 60-х годов.) Было о чём поговорить саратовскому помещику-либералу с автором «Бориса Годунова».