Прометей, том 10 - [179]

Вспоминать о некстати сказанных словах было тем обиднее, что Александр Иванович твёрдо верил в «гения-писателя», в его грядущий успех историка; три года спустя он занёс в дневник свой разговор с немецким учёным Геереном о преподавании истории наследнику русского престола: «Напр. сначала взять Историю Петра Великого, хорошо написанную (т. е. когда напишет её Пушкин, подумал я)»[851].

Продолжим чтение записи 8 декабря 1831 года: «Вечер у Вяз<емского> с Пушк<иным>. Разговор с ним и с Вяз<емским> об Англии, Франции, их авторах, их интеллектуальной жизни и пр.: и они моею жизнию на минуту оживились…»

В Париже Александр Иванович посещал многие литературные и политические салоны. С патриархом французской литературы Шатобрианом он много раз встречался в салоне мадам Рекамье; их беседы были живыми и увлекательными. Теперь, в Москве, Александр Иванович «с чувством, с толком, с расстановкой» рассказывал о знаменитом старце. Когда позднее Пушкин писал статью «О Мильтоне и Шатобриановом переводе „Потерянного рая“», он, конечно, знал о «первом из современных французских писателей» много больше того, что мог прочитать из книг; в импровизациях Александра Ивановича перед ним вставал живой Шатобриан.

Разговоры с Мериме и Стендалем, приёмы у Альбертины Бройль (дочери мадам де Сталь); посещение лекций Кювье по истории точных наук; беседы с историками Минье, Сисмонди, Сент-Олером, Баланшем, с ориенталистами Жомаром, Ремюза, со многими литераторами, учёными, политическими деятелями; обширный круг английских знакомых — писатели Вальтер Скотт, Томас Мур, Роберт Саути; политические деятели Маркиз Лансдоун, Генри Брум, Роберт Вильсон, историк и публицист Джеймс Макинтош, филантропы Маколей и Вильберфорс и многие, многие другие — было о чём вспомнить Александру Ивановичу. Он присутствовал на бурных заседаниях английского парламента, посещал научные общества. В пёстром калейдоскопе его воспоминаний мелькали десятки лиц, книги по различным отраслям знаний, брошюры политические и религиозные, журналы, газеты… Обо всём этом он рассказывал Пушкину и Вяземскому. Благодарные и отзывчивые слушатели понимали его с полуслова, сочувствовали его интеллектуальным влечениям, бескорыстно завидовали его блестящей памяти.

«10 декабря. <…> Солдан зовёт меня и Пушкина на спектакль и на вечер: день рождения Марии! Поеду!!. Вечер в спектакле и на бале у Солдан и до 6-го часа утра! Ужинал с Шереметевой, слушал Пушкина и радовался отрывкам 8-й песни Онегина! — Когда я ему сказал à propos танцев моих, по отъезде им<пера>т<ора>, стих его: „Я не рождён царей забавить“ — Пушкин прибавил: „Парижской лёгкостью своей!“»

Какая удача для немецкой литературы, что рядом с Гёте был Эккерман, записывавший его беседы; как досадно, что не случился русский Эккерман рядом с Пушкиным. Тем ценнее отрывки разговоров, которые сохранили нам письма, дневники и воспоминания современников. Ответ Пушкина А. И. Тургеневу на балу у Сольдейн — истинная находка для потомства.

В 1818 году передовое русское общество до конца поняло лицемерие Александра I; курс на Священный союз и возвышение Аракчеева воздвигли стену непонимания и отчуждения между царём и свободолюбивой молодёжью. Возник план государственного переворота в пользу императрицы Елизаветы Алексеевны. Пушкин написал ей восторженное стихотворение, воспевая «на троне добродетель с её приветною красой». В 1819 году Фёдор Глинка напечатал это стихотворение в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения». Цензура не рискнула запретить стихотворение, прославлявшее императрицу. А стихи были смелые и независимые:

Свободу лишь учася славить,

Стихами жертвуя лишь ей,

Я не рождён царей забавить

Стыдливой Музою моей

(II, 65).

Это стихотворение Пушкина вспомнил Александр Иванович на балу у Сольдейн. И вспомнил не случайно. Он был в полуопальном положении; его тяготило присутствие на балу Николая I, и только по отъезде царя он стал танцевать. Александр Иванович привнёс горький автобиографический подтекст в стих Пушкина. Поэт понял его состояние и, желая развеселить, ответил комплиментарной шуткой:

Я не рождён царей забавить

Парижской лёгкостью своей.

«Парижская лёгкость» Александра Ивановича означала его подвижность, его острый интерес ко всем проявлениям умственной жизни. За годы пребывания в Париже он приобрёл нечто от французского национального характера. Он не приобрёл одного — «лёгкости» на модном паркете. Александр Иванович был всё так же тучен, как и прежде; танцуя, он мог «забавить царя», сам того не желая.

«11 декабря. <…> Обедал у кн<язя> Вяз<емского> с гр. Потёмк<иной>, с к<нягиней> Гол<ицыно>й (Ланской)[852], с Пушк<иным>, Давыд<овым> (Денис<ом>), гр<афом> Толстым и пр<очими>».

Графиня Елизавета Петровна Потёмкина, сестра декабриста С. П. Трубецкого, жена графа С. П. Потёмкина, была посажёной матерью на свадьбе Пушкина; в её доме на Пречистенке поэт не раз бывал.

Среди гостей Александр Иванович упоминает поэта-партизана Дениса Давыдова; с ним у Пушкина были дружеские отношения. Посылая ему «Историю Пугачёва», Пушкин писал:

Вот мой Пугач — при первом взгляде