Прометей, том 10 - [177]

.

Теперь из исторического отдаления, когда канули в Лету булгарины и гречи, нам, потомкам, это время представляется эпохой Пушкина. Но не такой она была в сознании современников, даже наиболее проницательных. Александр Иванович ясно видел, что Пушкин и его соратники окружены плотным кольцом рептильных литераторов.

Тем радостнее были дни, когда посылки с книгами приходили из России, убеждая в том, что вопреки враждебной осаде мелкой посредственности и продажных душ твёрдо стоят Пушкин, Жуковский, Козлов, Вяземский, Баратынский, что они пишут и печатают свои произведения. Один из таких счастливых дней пришёлся на февраль 1831 года — на столе Александра Ивановича появилась стопа русских книг: «Борис Годунов», стихотворения Пушкина, альманахи «Северные цветы» и «Альциона». Александр Иванович погрузился в чтение.

Не бесстрастным ценителем изящного, а человеком, вовлечённым в бурные события своего времени, предстаёт перед нами А. И. Тургенев, читающий произведения Пушкина. Прочтём же глазами Александра Ивановича монолог Пимена:

Недаром многих лет

Свидетелем господь меня поставил

И книжному искусству вразумил;

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

И, пыль веков от хартий отряхнув,

Правдивые сказанья перепишет,

Да ведуют потомки православных

Земли родной минувшую судьбу;

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Минувшее проходит предо мною —

Давно ль оно неслось, событий полно,

Волнуяся как море-окиян?

Сравните эти строки с полным текстом монолога, обратите внимание на то, что опущено, и вы поймёте, как личностно воспринимал лондонский «летописец» признания Пимена. Это он, Александр Иванович, а не давно почивший монах, повторял от своего имени пушкинские строки, думая о горестных событиях последних лет. Недаром сразу же за приведёнными стихами он выписал строку из ответа Пимена Григорию:

Кромешники в тафьях и власяницах.

О «кромешниках» XIX века мыслил Александр Иванович за чтением «Бориса Годунова». Перед ним сцена «Царская дума»; прочёл и снова к дневнику:

«Кн. Шуйский о перевозке тела Дим<итрия> из Углича в Москву

Не скажут ли, что мы святыню дерзко

В делах мирских орудием творим?

Не скажут ли сего о манифестах с Русским богом, о минист<ерстве> Франц<ии> во время Карла X:

.  .  .  .  .  .  .  они святыню дерзко

В делах мирских орудием творят»[841].

Возмущением кипит ответ Александра Ивановича на риторический вопрос Шуйского. Там, в трагедии, — уловка лукавого царедворца, здесь, на страницах лондонского дневника, — обвинение в святотатстве двух монархов: Николая I, божиею милостию (этими словами начинались все царские манифесты) утвердившего приговор по делу декабристов, и Карла X, освящавшего именем бога нарушения французской конституции.

Вот и прочитан до конца «Борис Годунов». Александр Иванович взял в руки «Северные цветы». Проникновенное лирическое стихотворение «На холмах Грузии лежит ночная мгла» не привлекло его внимания. Зато из остальных трёх стихотворений Пушкина он сделал характерные выписки:

Поэту

Дорогою свободной

Иди, куда влечёт тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум.

Пушкин.

Анониму, Пушкин

К доброжелательству досель я не привык.

Монастырь на Казбеке, Пушкин

Высоко над семьёю гор,

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Туда б, сказав прости ущелью,

Подняться к вольной вышине,

Туда б, в заоблачную келью,

В соседство бога скрыться мне[842].

Как выразительна эта пристрастная, субъективная «мозаика». Строки из различных стихотворений составляют стройную гамму переживаний. Эта «мозаика» является объективным документом читательской психологии, позволяющим судить, какие ответные токи возбуждала поэзия Пушкина у его современников.

Отложив в сторону «Северные цветы», А. И. Тургенев принялся читать стихотворения Пушкина — и снова выписки:

«Пушкин, часть II, Шенье.

Ты не поник главой послушной

Перед позором наших лет.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Недаром тёмною стезёй

Я проходил пустыню мира.

Сердце в будущем живёт;

Настоящее уныло.

Всё мгновенно, всё пройдёт;

Что пройдёт, то будет мило.

в октябре 1825? года пророк Пушкин писал:

Запомните ж поэта предсказанье:

Промчится год, и с вами снова я.

Исполнится завет моих мечтаний;

Промчится год, и я явлюся к вам.

И в самом деле явился к друзьям своим, в числе коих не нашёл Пущина.

Но и Пушкин написал Стансы в 1827 году! В нём они видят Петра Великого? Зачем сравнивать бывших друзей сибирских с стрельцами? Стрельцы были запоздалые в веке Петра: эта ли черта отличает бунт П<етер>бургский?»[843]

В отзыве Александра Ивановича на «Стансы» обнажается трагизм положения Пушкина; даже такой его доброжелательный друг, у которого не было и тени сомнения в чистоте его нравственного облика, считал это стихотворное обращение ошибкой. Тот, чья рука не дрогнула благословить приговор декабристам — передовым людям своего поколения, — не станет вровень с Петром I — таково было твёрдое убеждение Александра Ивановича. Многому его научили и неудачные хлопоты за брата; он понял, что надеяться на великодушие Николая I бессмысленно, что судьба брата и его соратников решена бесповоротно на долгие годы. Что же было делать? Помогать пострадавшим и опровергать официальную лживую версию, очищать от наветов доброе имя патриотов, дерзнувших выступить против абсолютизма. Четверть века спустя Герцен гневным печатным опровержением доклада следственной комиссии по делу декабристов завершит многолетнюю устную пропаганду А. И. Тургенева в европейских салонах. Александру Ивановичу не довелось дожить до блестящей отповеди Герцена царским «законникам»; как бы он ликовал, если его радовали даже краткие упоминания о декабристах. 24 января 1831 года во французской газете «Constitutionnel» было напечатано письмо из Польши. Автор письма (оно опубликовано анонимно) от имени поляков предлагал русским совместно бороться с Николаем I: «Окровавленные тени Пестеля, Рылеева и Муравьёва взывают к вам»