Прометей, том 10 - [125]

„Память Пушкина, — писал он М. П. Погодину, — мне дорога не по знаменитости его в литературном мире, а по тесной дружбе, которая нас связывала, и потому письма его, писанные ко мне с небрежностью, но со всей откровенностью дружбы, драгоценны мне, а в литературном отношении ценности никакой не имеют, но ещё могут служить памяти его укоризною“[637].

Нащокин, дорожа дружбой ушедших лет, полагал, что его переписка с Пушкиным касается лишь их обоих. Другим, если они любопытствовали, он был готов показать, почитать письма, но всё же их дело сторона… И вот случалось, что в нащокинском доме пушкинскими письмами обёртывались свечи!

Рассуждая подобным образом об автографах Пушкина, Нащокин, понятно, ещё меньше значения предавал собственным рукописям и воспоминаниям[638]. Многое исчезло безвозвратно за сто с лишним лет, минувших после смерти Нащокина, многое, но, к счастью, не всё…

Публикуемая рукопись — важная часть того рассеянного и большей частью утраченного нащокинского наследства, значение которого недооценивалось самим Павлом Воиновичем. По всей видимости, это та самая рукопись, которую видел у Нащокина П. И. Бартенев, ещё один, самый крупный, фрагмент нащокинских „меморий“.

Автору данной статьи подлинная рукопись Нащокина была любезно предоставлена для публикации научным сотрудником Института истории Академии наук СССР Еленой Петровной Подъяпольской[639]. К Елене Петровне рукопись случайно попала в Саратове, в конце 20-х годов. Где и у кого находились публикуемые записки между 1850-ми и 1920-ми годами — пока неизвестно.

Рукопись представляет собою большую тетрадь (размером 23 x 37 см), в которой написанный чернилами текст занимает 24 страницы, а 20 страниц (уже разлинованных и занумерованных рукою Нащокина) остались чистыми. В тексте около 38 600 знаков (т. е. приблизительно печатный лист); на страницах тетради чередуются два почерка[640]: первый, основной, несомненно, П. В. Нащокина[641]; второй — почерк его жены — В. А. Нащокиной. Вся правка сделана рукою Нащокина. Нащокину, видимо, случалось не раз диктовать своей жене или отдавать ей свои черновики для переписки (М. П. Погодину он писал однажды: „Пишу Вам ответ не своею рукой, чтобы не ввести Вас в такое же затруднение, в какое Вы меня и многих других ставите Вашим почерком“[642]). Водяные знаки бумаги свидетельствуют, что записки составлялись не ранее 1833 года[643].

Наиболее интересный вопрос — каково соотношение „новых“ записок Нащокина со „старыми“, то есть известными прежде двумя редакциями.

Около 40 процентов текста (стр. I—XI) почти полностью совпадают со второй редакцией нащокинских „меморий“ (т. е. сохранившейся в онегинском собрании). Начиная со стр. XI до стр. XXIV идет новый текст, однако несколько эпизодов из этой никогда не публиковавшейся части записок известны в пушкинском изложении, по первой редакции мемуаров („Записки П. В. Нащокина, им диктованные в Москве, 1830“). Как будет показано ниже, последнее обстоятельство не уменьшает а, наоборот, повышает значение нового текста.

Таким образом, в публикуемой рукописи есть немало общего с первой (пушкинской) редакцией записок и очень много общего со второй („нащокинско-пушкинской“) редакцией[644].

История изучаемого текста, очевидно, такова. Сначала Нащокин написал в Москве в 1835—1836 годах в виде письма к Пушкину эту самую публикуемую рукопись. Написал в несколько приёмов, с черновиками, которые затем перебелял сам, с помощью жены. С самого начала, вероятно, предполагалось, что эта тетрадь останется у Нащокина для продолжения работы, пока „незаметным образом вырастет том, а там поглядишь и другой“. Но Пушкин ждал начала „меморий“, напоминал о них, и Павел Воинович стал переписывать для друга уже готовые отрывки, а после мая 1836 года отправил в Петербург копию первых одиннадцати страниц своей тетради, (из содержавшихся в ней 24-х); возможно, в письме больше не поместилось — и остальную часть предполагалось послать особо, а может быть, автор просто хотел ещё поработать над нею.

Если положить рядом вторую редакцию записок Нащокина, попавшую к Пушкину, и соответствующие страницы публикуемой рукописи, то можно заметить, что Нащокин непрерывно изменял, исправлял, дополнял первоначальный текст. Так, в копии, ушедшей к Пушкину, кое-что переработано, а кое-что „ухудшено“, появились новые ошибки, описки — так что черновая рукопись исправляет некоторые места той, которую читал Пушкин. Мало того: уже после отсылки Пушкину начала „меморий“ Нащокин продолжал делать в тексте некоторые исправления[645].

Публикуемая рукопись обрывается почти на полуслове, среди воспоминаний о раннем детстве: „целого тома“, а там и „другого“, о которых мечтал Пушкин, не получилось, хотя рассказов и воспоминаний у Нащокина наверняка хватило бы…

В одном из последних писем к Павлу Воиновичу Пушкин писал:

„Моё семейство умножается, растёт, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и смерти… (последнее слово Пушкиным зачёркнуто и заменено словом „старости“)… и старости нечего бояться“. До смерти же оставалось в ту пору меньше года…