Прометей, том 10 - [123]

Может быть, лучшая характеристике Чаадаева, сделанная его современником принадлежит Павлу Воиновичу, который учёного и таинственного Чаадаева даже несколько опасался и вообще избегал о нём судить, зная, что Александр Сергеевич этих суждений не одобряет. Однако, когда Пушкин попросил Нащокина снестись с Чаадаевым по делу, то вскоре получил следующий отчёт:

„Чедаев всякий день в клобе, всякий раз обедает, — в обхождении и в платье переменил фасон, и ты его не узнаешь, — я опять угадал — что всё странное в нём было ни что иное, как фантазия, а не случайность и плод опытного равнодушия ко всему. Ещё с позволения Вашего скажу (ибо ты не любишь, чтоб я о нём говорил), рука на сердце говорю правду, — что он ещё блуждает, что ещё он не нашёл собственной своей точки, я с ним об многом говорил — основательности в идеях нет — себя <так!> часто противоречит. Но что я заметил — и это мне приятно — человек весьма добрый, способен к дружбе, привящив, честолюбив более чем я, себя совсем не знает, потому и часто себя будет нужно изменять, что ничего не доказывает — тебя очень любит — но менее, чем я…“ (XIV, 230.)

В 23 сохранившихся письмах Нащокина к Пушкину неизменно проявляются ум и одарённость писавшего. В одном из посланий Павел Воинович сообщает о житье бытье своего брата и родни:

„Жена <брата> в деревне и утешается свободно — ходит гулять с камердинером бывшим князя Грузинского: щёголь, в куртке, в плисовых шароварах, весь в бронзовых цепях и говорит басом. <…> Камердинер Петрушка всё ещё ничего, а от <кучера> Кириана житья нет никому. Вот главные лица, владельцы той усадьбы, откуда мой отец чванно выезжал, где он и похоронен. Если там, где он теперь, душа также чувствует и понимает, как и здесь — так вот Ад; наказание за суетность“ (XIV, 251).

Эти строки имеют прямое отношение к „Запискам“ Нащокина, в которых много рассказывается о „чванных выездах“ покойного отца. К тому же „Записки“ были составлены по настоянию Пушкина, который не остался равнодушным к „бронзовым цепям“ басистого щёголя, и писал: „Письмо твоё о твоём брате ужасно хорошо…“

Как видно, нащокинские воспоминания зарождались в разговорах и письмах; воспоминания, которых ещё не представлял сам Павел Воинович, но — уже угадывал и требовал Пушкин[630].

„Удивительный Александр Сергеивич“ любил принуждать друга или бывалого человека к писанию воспоминаний; поэт терзался от того, что так много замечательных людей и событий проходят бесследно, ибо мы „ленивы и нелюбопытны“, и, кажется, применял три способа для превращения чужого рассказа в „меморию“; во-первых, писал заглавие, а иногда даже первые несколько строк чужих записок „для затравки“: так, пушкинской рукой были начаты записки М. С. Щепкина, А. О. Смирновой (Россет); во-вторых, сам записывал интересные рассказы собеседника: так появились „Разговоры Загряжской“; наконец, третий приём: заставить бывалого друга изложить свои воспоминания в письмах на имя „любезного Александра Сергеевича…“.

Пушкин хорошо понимал, как трудно посадить за стол перед чистым лицом бумаги Павла Воиновича, и поэтому применил к нему сначала способ второй: записывал сам. Так появился первый эскиз будущих воспоминаний — „Записки П. В. Нащокина, им диктованные в Москве, 1830“.

Эти несколько листков были найдены в тетради Пушкина (позже названной „плетнёвско-гротовской“) после его гибели и вскоре напечатаны под замаскированным заглавием: „Старинные русские странности. Отрывки биографии ***“.

Записки рассказывали о детстве Нащокина и содержали колоритные подробности об отце Павла Воиновича, известном екатерининском генерале Воине Васильевиче Нащокине (1742—1806).

Вскоре после первой записи нащокинских „разговоров“ Пушкин окончательно переселился в Петербург и уже не мог регулярно преследовать москвича Павла Воиновича „с пером в руке“. Зато Нащокину пришлось писать письма (которые, как говорилось, вероятно, и навели Пушкина на мысль, что его корреспонденту следует писать мемуары самому). Очевидно, в сентябре 1832 года во время посещения Пушкиным Москвы с Павла Воиновича было взято слово: приступить к работе над „мемориями“. В первом же письме по возвращении в столицу, 2 декабря 1832 года, Пушкин спрашивал, будто продолжая начатый разговор: „Что твои мемории? Надеюсь, что ты их не бросишь. Пиши их в виде писем ко мне. Это будет и мне приятнее, да и тебе легче. Незаметным образом вырастет том, а там поглядишь и другой“ (XV, 37). 10 января 1833 года Нащокин отвечал; что „мемории не начинал, некогда“ (XV, 40). Некогда было и в следующие несколько лет, когда в жизни Павла Воиновича случились крупные происшествия: он женился на Вере Александровне Нарской, для чего покинул красавицу цыганку Ольгу Андреевну и, опасаясь её ревнивой мести, оставил дом со всем имуществом и надолго скрылся с молодой женой в Тульской губернии, там сидел без гроша и писал Пушкину:

„Не могу, силы нет описать тебе могущее быть унизительное моё положение, не то чтобы не умел, в мемориях я в своих опишу, но теперь какая-то русская амбиция мешает“ (XV, 131). Впрочем, непрерывные просьбы о деньгах (вовремя не доходившие к Пушкину) и другие трудные обстоятельства не испортили „нащокинского стиля“ (из Тулы, например, он пишет: „Жена моя брюхата — без причут (т. е. — причуд. —