Прометей, том 10 - [122]

.

Это очень серьёзное и основательное заключение о вводимых учёным новых данных в изучение преддуэльной истории Пушкина претерпело у некоторых исследователей неожиданные метаморфозы. Так, «вмешательство царя» объясняется уже «своеобразной попыткой Николая I оградить Наталью Николаевну от притязаний Дантеса»[625]. Толкование это возникло в связи с необоснованным отрицанием факта беременности Екатерины Гончаровой в 1836 году[626].

Новый свет на воспоминания Ольги Николаевны проливают следующие обстоятельства. Г. М. Воронцов-Вельяминов, праправнук Пушкина, живущий в Париже, обратившись к оригинальному французскому тексту мемуаров вел. кн. Ольги Николаевны, убедился, что двойной перевод подлинного французского текста исказил авторский текст.

Он напечатал об этом статью, дав подлинный французский текст мемуаров (вместе с факсимиле) и перевод с него. Вот что там написано:

«Papa,qui s’intéressait à lui comme à une gloire Russe, et voulait du bien à sa femme, aussi bonne que belle, fit tous ses efforts pour le calmer. Benkendorff fut mis en campagne pour découvrir l’auteur des lettres. Les amis ne trouvèrent qu’un moyen de désarmer les soupçons. Dantès dut épouser la soeur cadette de Me Pouchkin, assez peu intéressante». («Папá, который проявлял к нему интерес как к славе России и желал добра его жене, столь же доброй, как и красивой, приложил все усилия к тому, чтобы его успокоить. Бенкендорфу было поручено предпринять поиски автора писем. Друзья нашли только одно средство, чтобы обезоружить подозрения. Дантес должен был жениться на младшей сестре г-жи Пушкиной, довольно мало интересной особе»)[627].

Итак, вместо слов «Папа приказал Дантесу жениться» в подлиннике читается: «Друзья не нашли другого средства обезоружить подозрения. Дантес должен был жениться…»

Друзья, то есть поэт Жуковский и Е. И. Загряжская, которые активно устраивали этот брак.

Жуковским двигала в первую очередь любовь к Пушкину, отчаянное душевное состояние которого после анонимных писем он видел. Он присутствовал и при взрыве гнева поэта, когда тот узнал о связи Екатерины с Дантесом и о беременности её.

Одновременно с заботой о спокойствии друга Жуковским при устройстве брака Дантеса руководила и его близость ко двору: надо было устранить скандальный слух в дворцовых сферах, который неминуемо должен был распространиться в связи с беременностью фрейлины от кавалергарда.

Дневники. Воспоминания

Воспоминания Павла Воиновича Нащокина, написанные в форме письма к А. С. Пушкину

(Публикация Н. Я. Эйдельмана)

Павел Воинович Нащокин не любил писать и жаловался на то своему лучшему другу, «удивительному Александру Сергеивичу[628]: „Как жаль, что я тебе пишу — наговорил бы я тебе много забавного. <…> Я всё мольчу — а иногда и отмальчиваюсь — и скоро разучюсь говорить — а выучусь писать — дай бог, я бы очень этого желал“ (XIV, 173).

Пушкин наслаждался „нащокинскими разговорами“: в одном письме признавался, что „забалтывается с Нащокиным“, в другом, что „слушает Нащокина“, в третьем, что „Нащокин мил до чрезвычайности <…> смешит меня до упаду“. Во время холеры Пушкин просит передать Павлу Воиновичу, „чтоб он непременно был жив <…> что, если он умрёт, не с кем мне будет в Москве молвить слова живого, то есть умного и дружеского“ (XIV, 128). Нащокинскими разговорами и воспоминаниями начинались или обогащались пушкинские замыслы: „Дубровский“ и „Домик в Коломне“ были сначала „рассказаны“ Нащокиным. Когда же сюжеты Павла Воиновича встречались в общей беседе с необыкновенными „байками“ Михаила Семёновича Щепкина, то в этой „смеси“ уж виднелись гоголевские силуэты[629].

Несравненному рассказчику, однако, не давали только рассказывать — его заставляли ещё и писать, писать же было хлопотно: грамматика хромала, а безжалостный Пушкин взял вдобавок с Павла Воиновича слово — отправлять послания, как вышли из-под пера, без всяких подчисток, в первозданной прелести. „Письма мои, делай милость, рви, — просил однажды Нащокин, — ибо им можно будет со временем смеяться, этому <письму> тем более, ибо оно совершенно писано слогом нежной московской кузины, но этому виноват ты, не позволив мне писать начерно“ (XIV, 167).

Как не понять Пушкина, читая письма „Войныча“ — неграмотные и талантливые, наивные и глубокомысленные, — причём все названные свойства находились в столь тесной зависимости, что если бы прибавилась грамотность и убавилась наивность, то непременно уменьшились бы и талантливость и оригинальность. Вот, например, нащокинский дом, описанный хозяином:

„Народу у меня очень много собирается, со всякими надо заниматься, а для чего, так богу угодно: ни читать, ни писать время нет — только и разговору здравствуйте, подай трупку, чаю. Прощайте — очень редко — ибо у меня опять ночуют и поутру, не простясь, уходят“ (XV, 41).

Про смерть от холеры князя Н. Б. Юсупова (пушкинского „Вельможи“): „Не знаю почему, а мне было его жаль — вреда, кажется, он никому не делал — ибо никто не жаловался, а про добро не знаю, — умер же умно и равнодушно, как мне рассказывали. <…> Ныне смерть поступает и решает жизнь человеческую уж не гражданским порядком, а военным судом, — т. е скоро и просто“ (XIV, 191—192).