Прометей, том 10 - [126]

В нащокинской тетради ни слова о Пушкине (кроме обращения). Но пушкинское присутствие ощутимо. Здесь слышатся отзвуки последних разговоров, когда Александр Сергеевич „забалтывался“ с Павлом Войновичем за жжонкой (которую Пушкин — по словам Нащокина — „называл Бенкендорфом, потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее всё в порядок влияние на желудок“). За тетрадью Нащокина угадываются немногие счастливые минуты последнего года жизни Пушкина. Именно эти воспоминания поэт читал и слыхал от „Воиныча“. Он хотел это напечатать, он видел в этом нечто несравненно большее, чем „ещё один исторический документ“, он был вдохновителем, чуть ли не соавтором этих записок, которые и родились-то в виде письма к „любезному Александру Сергеевичу…“.

„Мемории“ Нащокина не закончены — едва начаты. Вряд ли где-либо сохранился четвёртый, более полный вариант…

Только что мы сравнивали новые страницы „Записок“ с их неполной копией — „второй редакцией“ 1836 года — и радовались, что в первых 11 страницах тетради есть кое-что новое и, кроме того, — ещё 13 доселе неизвестных страниц. Но настала пора положить рядом с самыми объёмистыми нащокинскими записками их самую краткую и самую раннюю, чисто пушкинскую редакцию — „Записки Нащокина, им диктованные в Москве, 1830“.

Как уже говорилось, Пушкин успел в 1830 году записать со слов Павла Воиновича несколько эпизодов, которые находятся как раз в тринадцати „новых страницах“: кроме того, в „первой редакции“ есть несколько эпизодов и фактов, которые сам Нащокин, несомненно, изложил бы, но просто не успел „подступиться“.

Уже давно исследователи отметили, что не следует буквально понимать пушкинский заголовок „Записки П. В. Нащокина, им диктованные“; достаточно сопоставить стиль, язык двух редакций нащокинских записок. Слушая Нащокина, Пушкин, конечно, сохранил некоторые характерные для рассказчика обороты и последовательность повествования, но при этом получился истинно пушкинский отрывок со всеми чертами пушкинской прозы. В первых „Записках“ Нащокина — быстрота, ясность, юмор напоминают „Повести Белкина“; колоритный генерал Нащокин с его борзыми, шутами и карлами явно сродни Кириллу Петровичу Троекурову из „Дубровского“, незадачливый учитель-француз, которому Нащокин обязан „первым пьянством“, — это почти мосье Бопре из „Капитанской дочки“: люди, нравы, анекдоты XVIII столетия „по Нащокину“ кажутся заимствованными из повестей, анекдотов, исторической прозы Пушкина…

Теперь, располагая новой рукописью Павла Воиновича, мы получаем счастливую возможность, которой были прежде лишены: сравнить одни и те же эпизоды в записи Нащокина и в более ранней записи Пушкина. Сопоставление обоих текстов позволяет увидеть некоторые особенности работы Пушкина при записи интересного, живого рассказа чьих-либо воспоминаний. Первое, что легко заметить, это экономность, лаконичность пушкинского варианта. В объёме меньше печатного полулиста (около 16 600 знаков) Пушкин записал почти все эпизоды, которые в публикуемой рукописи Нащокина занимают около 38 600 знаков и сверх того ещё несколько историй. Можно сказать, что Пушкин отобрал примерно треть того, что рассказал, а позже написал Павел Воинович.

Вот только один пример:

Нащокин

Теперь расскажу, каким запомню своего отца. Могу вспомнить с некоторой отчётливостью выезд батюшки из костромской его вотчины в Москву. Я тогда сидел у девичьего крыльца на большом камне, ожидая тройку запряжённых мальчиков в маленькую мою коляску, окружённый мамками, няньками, я не видал суматохи, производимой у большого крыльца, как вдруг потребовали меня и потащили от одного крыльца к другому сквозь множество людей, экипажей, лошадей, коими наполнен был весь двор, весьма огромный, — впоследствии времени я не видывал больше ни в каких усадьбах, а тогда он мне казался беспредельный; меня подвели к лестнице, которая мне показалась лестницей, виденной во сне Яковом Израильским, виденного мною в картинках Священной Истории, но на ступеньях оной не ангелы просторно сидящие, но толпа разных народов, усеянных сверху донизу, как-то: арапов, карликов, бездна пудреных голов, красных галунов, обшитых камзолов, зелёных мундиров, в гусарских, казачьих и польских платьях, бездну женщин, и посредине отца моего, которого фигура мною уже была описана, на нём был зелёный плащ с красным подбоем и засаленный зелёный складной картуз; плащ и картуз ещё существуют. Помню я, что меня приподняли к нему очень близко, он что-то спросил, я заплакал, он вскрикнул, и потом я был уж в детской комнате и из окошка видел, как тянулся обоз через мост и вверх по аллее и как завернулся вдоль винокуренного заводу и исчез. Потом я совсем почти его не помню.

Пушкин

Помню отца своего, и вот в каких обстоятельствах. Назначен отъезд в Петербург. На дворе собирается огромный обоз. Крыльцо усеяно народом, гусарами, егерями, ливрейными лакеями, карликами, арапами, отставными майорами в старинных мундирах и проч. Отец мой между ими в зелёном плаще. Одноколка подана. Меня приносят к отцу с ним проститься. Он хочет взять меня с собою. Я плачу: жаль расстаться с нянею… Отец с досадой меня отталкивает, садится в одноколку, выезжает; за ним едет весь обоз; двор пустеет, челядь расходится, и с тех пор впечатления мои становятся слабы и неясны до 10-го года моего возраста…