Прометей, том 10 - [128]

Рассказы об известных исторических фигурах, почти отсутствующие во второй редакции „Записок“, занимают примерно половину первой, пушкинской, редакции. Пушкина, понятно, особо интересовали именно эпизоды, в которых фигурировали такие личности, как Суворов, Потёмкин, Павел I. Интересовали не только и не столько, как исторические факты или предания. В рассказах Нащокина и особенно в „исторических“ эпизодах было нечто очень важное для умонастроений поэта в 30-е годы.

В этой связи весьма примечательна пушкинская попытка представить нащокинские записки царю: в „Истории Пугачёвского бунта“ (1833—1834) как бы между прочим упомянут отец Павла Воиновича: „Генерал-майор Кар <…> находился в Петербурге при приёме рекрут. Ему велено было сдать свою бригаду генерал-майору Нащокину и спешить к местам, угрожаемым опасностью“ (IX, 474—475).

Пушкину, разумеется, совсем не обязательно было вспоминать в своей книге старшего Нащокина: речь шла ведь о войне с Пугачёвым, в которой генерал Нащокин не участвовал: мало ли кто в ту пору заменял лиц, отправлявшихся воевать на Урал! Однако Пушкин назвал Нащокина неспроста: единичное, мимолётное упоминание этого имени позволило сопроводить его развёрнутым пояснением — в числе тех „Замечаний о бунте“, что не вошли в печатный текст „Истории Пугачёва“, но были 26 января 1835 года представлены для ознакомления Николаю I. Вот какие строки читал царь в связи с именем Воина Васильевича Нащокина:

„Сей Нащокин был тот самый, который дал пощёчину Суворову (после того Суворов, увидя его, всегда прятался и говорил: боюсь! боюсь! он дерётся!). Нащокин был одним из самых странных людей того времени. Сын его написал его записки: отроду не читывал я ничего забавнее. Государь Павел Петрович любил его и при восшествии своём на престол звал его в службу. Нащокин отвечал государю: „Вы горячи, и я горяч; служба впрок мне не пойдёт“. Государь пожаловал ему деревню в Костромской[646] губернии, куда он и удалился. Он был крестником императрицы Елисаветы и умер в 1809 году“[647].

Похвала Пушкина „Запискам“, „забавнее“ которых он „отроду не читывал“, была рассчитана, конечно, на то, что царь заинтересуется и пожелает ознакомиться с воспоминаниями Нащокина (которые уже были записаны рукою Пушкина и находились в его распоряжении).

Царь, однако, не заинтересовался…

Впоследствии Пушкин сумел всё же ознакомить высочайших особ с рассказами Нащокина об отце: отрывок, посвящённый ссоре последнего с Суворовым, был преподнесён великому князю Михаилу Павловичу[648].

Для чего понадобилось Пушкину так „рекламировать“ Записки Нащокина?

Возможно, что был тут умысел: как-то помочь Павлу Воиновичу, который как раз в то время женился, скрывался и бедствовал… Но были, конечно, и другие, более существенные соображения.

Нащокин-отец привлекал Пушкина теми же чертами, что и некоторые другие фигуры XVIII века — Потёмкин, Орлов, М. Шванвич, о которых Пушкин много думал и писал именно в последнее десятилетие своей жизни. Замечая их крепостническое буйство, разврат и жестокость, Пушкин одновременно видел широту, размах, самобытность этих характеров.

В 30-х годах прошлого века такие мысли и разговоры были злободневны. В словах Нащокина-отца, сказавшего Павлу I: „Вы горячи, и я горяч, нам вместе не ужиться“, — слышатся излюбленные пушкинские мотивы:

„Я могу быть подданным, даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у царя небесного“.

Предлагая Николаю I ознакомиться с Записками Нащокина, Пушкин, безусловно, лелеял тайную мысль о „воспитательном“ воздействии на царя, всё более окружавшего себя холопами и льстецами.

Личность, свободная личность, где бы она ни находилась — у трона, в имении, на службе, в каторжных работах, — вот один из главных пушкинских идеалов…

В Записках Павла Воиновича представлен Нащокин-отец, усаживающий супругу на пушку, не медлящий с расправой, спокойно вывозящий из Польши шляхтичей и евреев, чтобы превратить их в своих рабов: Пушкин всё это видит. Но разве не таков и Павел Воинович — добрый, мудрый, независимый и тоже приобретающий и проигрывающий сотни крестьянских душ? Разумный, справедливый человек — и в то же время с обычным простодушным глубокомыслием пишущий чудовищные для нас слова:

„Поляков я всегда не жаловал, для меня радость будет, когда их не будет — ни одного поляка в Польше, да и только. Оставшихся в высылку, в степи, Польша от сего пуста не будет — фабриканты русские займут её, право, мне кажется, что не мудрено её обрусить…“ (XIV, 179).

Высокое и низкое, свободное и жестокое, мысль, обгоняющая века и самые низкие предрассудки века, — и всё это соседствует в одном человеке, в одном характере. Кто же изучил эту гамму лучше, чем Пушкин? Но в лабиринте противоположностей, Пушкин знал: в конце концов не заплутается лишь тот, кто внутренне свободен, кто умеет быть самим собой и во всех взлётах и падениях всё же не изменяет себе.

„Ты понял жизни цель, для жизни ты живёшь“, — обращался Пушкин к „вельможе“ Николаю Юсупову, человеку во многом „нащокинской породы“.

П. В. Анненков справедливо замечал, что „…Нащокин <…> отвечал намерению Пушкина олицетворить идею о человеке нравственно, так сказать, из чистого золота, который не теряет ценности, куда бы ни попал, где бы ни очутился. Редкие умели так сберечь человеческое достоинство, прямоту души, благородство характера, как этот друг Пушкина, в самых критических обстоятельствах жизни, на краю гибели, в омуте слепых страстей и увлечений и под ударами судьбы и несчастия, большей частью им самим накликанными на себя“