Прометей, том 10 - [129]
Личность лучшего друга Пушкина, его рассказы и его записки отразились и в произведениях, и в замыслах, и в размышлениях поэта о самых важных вопросах…
Любезный Александр Сергеевич! Потворствуя твоему желанию, я начал писать свои записки, от самого своего рождения. Кажется и мудрено помнить своё рождение, но я оправдываюсь следующим: ребёнок, занимаясь к углу игрушками, или пересыпая из помадных банок песок[650] в кучу и обратно, не взирая на его наружное равнодушие ко всему постороннему, всё слышит, внимание его не затмено воображением и рассказы, слышанные в лета детства, так сильно врезываются в память его, что в последствии времени нам представляется, что как будто мы были самовидцами слышанного. Оправдался еси!
Я был не один у своих родителей, а потому, исключая моей няни, были ещё и другие, а толки нянюшек первые поражают ухо ребёнка. Эти толки более или менее ограничиваются пересудами или сплетнями, разговорами страшными и разговорами о детях. Первые не оставляют в ребёнке впечатлений. Впечатления разговоров страшных сильны. Несмотря на то, что мамушкам и нянюшкам нашим и всем окружающим строго запрещено было пугать нас ведьмами, лешими, домовыми, но иногда они всё-таки рассказывали про них друг другу, это сильно подействовало на меня, и здесь-то, я полагаю, корень, склонности моей к мистицизму и ко всему необычайному. Вот первое обстоятельство отвлечённого страха: я как теперь помню, что няня моя, желая заставить меня скорее заснуть, взамен всех леших, домовых, стращала всегда какою-то Ариною, которая и теперь осталась для меня каким-то фантастическим лицом. В жаркую лунную ночь бессонницы я, казалось, сквозь занавесы моей кровати видел её, сидящую подле, и страх заставлял меня невольно смыкать глаза, и тем вынуждался столь желаемый нянюшкою сон дитяти. Последний разряд их толков оставляет в нас неизгладимое воспоминание рождения нашего со всеми слышанными подробностями и некоторое понятие, впрочем весьма нелепое, о расположении или предпочтении родителей наших к кому-нибудь из нас. Отец мой, кажется, любил меня очень; о расположении же ко мне матушки говорить теперь совсем не для чего: из записок моих оно будет лучше видно.
В 1800, 801, в 802 ли году я родился, утвердительно не знаю. Причина впоследствии сама откроется; но знаю верно то, что это было с 14-го на 15-е декабря за полночь[651]. Отец мой спросил вина, ему подали мадеры, и он выпил за моё здоровье с крепостным, домашним подлекарем, вывезенным из Польши жидком, — маленьким, худеньким, чёрненьким, со впалыми, сверкающими глазками, курносым и с впадиной на подбородке, в сертучке. Мадеру подавал буфетчик Севолда, толстый, румяный, белокурый, среднего роста, в голубом фраке; в красном камзоле, обшитым галунами, в чулках и башмаках. Это всеёя помню, ибо помню этих людей, и камзол и сертук того и другого. Во время моего появления на свет отец мой был, вероятно, в жупане, заменявшем у него нынешние наши халаты; но достоверными были плисовые сапоги, потому что, как и все баре того времени, он имел подагру. Об отце доскажу после. Севолду же описал в знак благодарности: он рассказывал мне с удовольствием о подробностях моего рождения. Он ещё жив, но рассказы его помню с шести или семи лет. Разопревши от резвости в саду в деревне, прибегал в большую столовую освежиться и заставал его, в том же наряде сидящего у подъёмного большого окна, заставленного бутылями с уксусом, с чулком в руках, с вопросом: скоро ли выйдет из саду маминька? довольно ли я набегался, скоро ли вырасту? когда буду настоящим барином? а там, будто разговаривая с самим собою, рассказывал о том времени, когда я был ещё меньше, когда и как родился.
Итак я родился в Москве в собственном доме на Полянке, в приходе Косьмы и Дамиана. Крестила меня старшая сестра с родным дядей по матушке Я. Я. М.[652] и с приехавшим в ту же ночь мелкопоместным соседом Н. П. О., которому вверен был присмотр ростовской вотчины, впоследствии доставшейся мне, теперь же мною проданной. Все эти упомянутые лица, кроме Н. П. О., имели значительное влияние на мою жизнь.
От появления моего на здешний белый свет до того времени, как я начну лепетать и помнить, займусь описанием происхождения нашего рода, некоторых предков и познакомлю тебя с моим отцом.
Виновником нашего бытия в России был какой-то выходец из Италии, дукс и владетельный князь, имя значится в Российском Гербовнике[653]; он прибыл в Россию весьма давно, вероятно, в гости к какому-нибудь удельному князю. Из потомков его, и из предков моих замечателен был при царе Алексее Михайловиче А<фанасий> Л<аврентьевич> О<рдын>-Н<ащокин>[654], царственныя большия печати и государственных великих посольских дел оберегатель[655].
Родной дед[656] мой был человек также весьма значительный, сведения о нём теперь собираются и скоро, как слышно, выйдут в печать; я же сам об нём знаю мало, слышал только, что, когда императрица Ан. Иван. предложила окружающим её вельможам арестовать Бестужева и ни у кого из них на то недостало твёрдости духа — так силён был Бестужев даже в предпоследние минуты своего владычества, — императрица возложила сию обязанность на деда моего, Воина Афанасьевича Нащокина, который исполнил оное с надлежащим успехом. Известно, что он был человек умный и честный, особенно отличался твёрдостью и быстротою в исполнениях.
