Прометей, том 10 - [127]

Нелепо, разумеется, при сравнении текстов доказывать преимущества пушкинского — Нащокин никогда не был писателем. Интересна работа Пушкина над его рассказом, интересно, что массу прекрасных, выразительных описаний, подробностей, размышлений он отсекает, придавая мемуарам стройность и соразмерность (впрочем, также и добавляет кое-что упущенное Павлом Воиновичем, но сохранившееся в памяти после его рассказов).

Однако Пушкин при этом ясно видит, что беспорядочный и неторопливый рассказ Нащокина хорош и сам по себе, хорош по-другому; отсюда желание Пушкина видеть записки Нащокина не только в собственной обработке, но и в „первозданном виде“.

Когда в 1836 году Нащокин прислал поэту свои „мемории“, тот не стал их обрабатывать так, как он это сделал в 1830 году. Наоборот, достаточно посмотреть, как Пушкин правил присланную ему „вторую редакцию“ рукописи, чтобы убедиться: весь склад нащокинского рассказа, большинство подробностей, весьма обильных, Пушкин бережёт, сохраняет, устраняя лишь то, что, по его мнению, было чересчур даже для Нащокина.

Возвращаясь к первой, пушкинской, редакции „Записок“, заметим ещё раз, как Пушкин собирал, „сжимал“ в одну фразу то, что Нащокин рассеивал порою в десятке предложений. Так, в публикуемой рукописи Нащокин сообщает парадоксальные, смешные, какие-то уже „гоголевские“, даже „щедринские“ подробности о поляке Куликовском, возглавлявшем обозы Нащокина-старшего. Пушкин уместил „Куликовского“ в трёх фразах:

„Впереди на рослой испанской лошади ехал поляк Куликовский с волторною. Прозван он был Куликовским по причине длинного своего носа; должность его в доме состояла в том, что в базарные дни обязан он был выезжать на верблюде и показывать мужикам lanterne-magique. В дороге же подавал он волторною сигнал привалу и походу“.

В первой фразе возникает романтический образ из „рыцарских времён“: человек со звучной фамилией, на рослой испанской лошади, с волторной. Но вторая фраза спокойно, невозмутимо, как будто это само собою разумеется, опровергает впечатление от первой: звучная фамилия оказывается прозвищем (у кулика длинный нос). „Рыцарь“, не имеющий собственного имени, нечто вроде крепостного Дон Кихота… Быстро обрисована и его должность: слово это как будто настраивает на серьёзный административно-хозяйственный лад, а должность Куликовского всего лишь в том, чтобы выезжать на верблюде и показывать мужикам lanterne-magique, и написано об этом так, словно это самое обыденное дело, когда человек с длинным носом выезжает в базарный день в русском селе на верблюде и показывает волшебный фонарь…

Пора сказать о второй особенности, отличающей пушкинские записи от нащокинских. Пушкин в своём фрагменте воссоздал не только колоритные детали стародавнего барского житья, но также рассказы и анекдоты об исторических личностях — Суворове, Потёмкине, Павле I.

Когда Нащокин принялся писать сам, то, возможно, опасался доверять бумаге слишком смелые „повести прошлого“ или не желал вспоминать об отце ничего плохого; так или иначе, но Пушкину он сообщил несколько таких историй, которых в его собственной тетради мы не находим. Например, рассказ о том, как генерал Нащокин дал Суворову пощёчину, так заинтересовал Пушкина, что он записал его очень подробно и тем выделил из всего очень насыщенного текста, где каждому эпизоду посвящены одна-две фразы, в крайнем случае — абзац.

Может быть, Нащокин и собирался поведать об этой истории в своей рукописи, но, во всяком случае, он не поместил её на тех страницах, где описывал характер своего отца и где, казалось бы, эта история была наиболее уместна.

Также отсутствуют у Нащокина и присутствуют у Пушкина рассказы о захвате вспылившим генералом Нащокиным города Киева и киевского коменданта, а также строки о Потёмкине, который заметил, что Нащокин (отец) „о боге отзывался, хотя и с уважением, но всё как о нижнем по чину, так что когда он был генерал-майором, то на бога смотрел, как на бригадира“.

О том, как отец покинул службу, сам Нащокин пишет лаконично: „Вышел в отставку при вступлении на престол государя императора Павла I“. Пушкин же записал за Нащокиным следующее: „По восшествии на престол государя Павла I отец мой вышел в отставку, объяснив царю на то причину: „Вы горячи, и я горяч, нам вместе не ужиться“. Государь с ним согласился и подарил ему воронежскую деревню“.

О шуте Иване Степановиче Нащокин написал, что „об нём будет особая статья, замечу только, что он был впоследствии взят ко двору государя императора Павла Петровича и во всё царствование государя императора находился при особе его, по кончине же Павла Петровича был батюшке прислан обратно“.

Пушкин записал об Иване Степановиче куда более интересные вещи:

„Иван Степаныч лицо историческое. Он был известен под именем Дурака нашей фамилии. Потёмкин, не любивший шутов, слыша многое о затеях Ивана Степаныча, побился об заклад с моим отцом, что Дурак его не рассмешит. Иван Степаныч явился, Потёмкин велел его привести под окошко и приказал себя смешить. Положение довольно затруднительное. Иван Степаныч стал передразнивать Суворова, угождая тайной неприязни Потёмкина, который расхохотался, позвал его в свою комнату и с ним не расставался. Государь Павел Петрович очень его любил, и Иван Степаныч имел право при нём сидеть в его кабинете. Шутки его отменно нравились государю. Однажды царь спросил его, что родится от булочника. „Булки, мука, крендели, сухари и пр.“, — отвечал дурак. „А что родится от гр. Кутайсова?“ — „Бритва, мыло, ремни и проч.“. — „А что родится от меня?“ — „Милости, щедроты, чины, ленты, законы, счастие и проч.“. Государю это очень полюбилось. Он вышел из кабинету и сказал окружающим его придворным: „Воздух двора заразителен; вообразите: уж и дурак мне льстит. Скажи, дурак, что от меня родится?“ — „От тебя, государь, — отвечал, рассердившись, дурак, — родятся: бестолковые указы, кнуты, Сибирь и проч.“. Государь вспыхнул и, полагая, что дурак был подучен на таковую дерзость, хотел узнать непременно кем. Иван Степаныч наименовал всех умерших вельмож, ему знакомых. Его схватили, посадили в кибитку и повезли в Сибирь. Воротили его уже в Рыбинске. При государе Александре был он также выслан из Петербургу за какую-то дерзость. Он умер лет 6 тому назад“.