Прометей, том 10 - [112]
Раздражение своё изливал он старому другу своему В. Ф. Вяземской, а та рассказывала об этом в письмах к мужу.
Вяземский по-своему освещает события в письме жене в Москву. «Скажи Пушкину, что он плут. Тебе говорит о своей досаде, жалуется на Эрминию, а сам к ней пишет»[518].
Эрминией называли Хитрово в ближайшем к Пушкину окружении по имени героини «Освобождённого Иерусалима» Тасса, «верно и безнадёжно влюблённой в Танкреда, к ней равнодушного и увлечённого другой: Эрминия всё время страдает и волнуется за Танкреда, прибегает к хитрости, чтобы его увидеть, врачует его раны и проч.; все эти ассоциации из поэмы, хорошо в то время известной, могли получить ещё особую актуальность благодаря двум только что (в 1828 году) вышедшим переводам её — Мерзлякова и Раича»[519].
«Я на днях видел у неё письмо от него, — продолжает Вяземский рассказывать жене. — Не прочёл, но прочёл на лице её, что она довольна. Неужели в самом деле пишет она ему про Лубовь? Или просто тут экзальтация, платоническая или филаретовская?»
Хитрово не была избалована письмами Пушкина, и большое серьёзное письмо утешило её бесконечно. Оно выражало благодарность, было дружески откровенно: и — как прежде — было оно без обращения и без подписи… Но она не могла не отметить в душе, что её любовные излияния Пушкин оставляет без ответа.
Впрочем, едва ли она могла ждать отклика на них.
«Прежде всего позвольте, сударыня, поблагодарить вас за „Эрнани“. Это одно из современных произведений, которое я прочёл с наибольшим удовольствием. Гюго и Сент-Бёв — бесспорно единственные французские поэты нашего времени, в особенности Сент-Бёв, и — к слову сказать, если в Петербурге можно достать его „Утешения“, сделайте доброе дело и, ради бога, пришлите их мне.
Что касается моей женитьбы, то ваши соображения по этому поводу были бы совершенно справедливыми, если бы вы менее поэтически судили обо мне. На самом деле я просто добрый малый, который не хочет ничего иного, как заплыть жиром и быть счастливым.
Первое легче второго.
(Извините, сударыня: я заметил, что начал писать на разорванном листе, у меня нет терпения начать сызнова.) С вашей стороны очень любезно, сударыня, принимать участие в моём положении по отношению к хозяину. Но какое же место, по-вашему, я могу занять при нём? Не вижу ни одного подходящего.
Я питаю отвращение к делам и к бумагам („des boumagui“), как выражается граф Ланжерон. Быть камер-юнкером мне уже не по возрасту, да и что стал бы я делать при дворе? Мне не позволяют этого ни мои средства, ни мои занятия.
Родным моей жены очень мало дела и до неё и до меня. Я от всего сердца плачу им тем же.
Такие отношения очень приятны, и я никогда их не изменю» (XIV, 93—94 и 411—412).
Пушкин щадил эту стареющую женщину и, обходя её чувство, поддерживал с ней дружеские отношения.
Но не всегда это ему удавалось. Об их отношениях знали ближайшие друзья, родные, она не в силах была скрыть своего обожания поэта, да и он был, по-видимому, не очень щепетилен по отношению к ней и жаловался друзьям на её «преследования».
В июле 1830 года Пушкин приехал по делам в Петербург. И его мать отмечает в письме к дочери, О. С. Павлищевой, что «Александр не хочет её <Хитрово> видеть» (22 июля).
Однако сострадание победило его нежелание видеть её.
«Александр был у Эрминии, — пишет четыре дня спустя Надежда Осиповна дочери, — а вчера был у нёе в ложе»[520].
10 августа 1830 года Пушкин уехал в Москву, и тотчас же Елизавета Михайловна пишет ему письмо.
Это оно обнаружено в архиве П. А. Вяземского среди писем к нему Полевого.
«С.-Петербург
Это письмо будет отправлено, только когда придёт пароход. Вы сейчас настолько счастливы, что интерес к друзьям, конечно, сильно померк… но высокие материи всегда будут интересовать гения, в каких бы жизненных обстоятельствах он ни находился!
За это время прибыли газеты от 9-го[521]. Казимир Перье — председатель палаты[522]. „Тан“ переходит в оппозицию[523]. Молодые люди Политехнической школы отказались и от ордена Почётного легиона и от повышения в чине[524]. Речь Шатобриана в защиту герцога Бордоского[525] — истинный образец красноречия![526]
Лев[527] должен был бы мне сообщить известия о вас, вы, конечно, всецело заняты своей молодой и прекрасной мадонной?[528]
Вспомните ли вы хоть раз о фанатической старухе, которой суждено вскоре одряхлеть от душевного страдания, как старухе из „Марино Фальеро“[529] от мучительной пытки!
Пароход запоздал на три дня, только что узнали, что он должен был пристать в Ревеле. Из-за этого задержались и известия. В Париже играли „Тартюфа“[530], причём на всех актёрах были трёхцветные кокарды; на одном лишь Тартюфе кокарда была белая[531].
Кажется некое правительство[532] признало уже короля Франции на деле, хотя ещё и не юридически.
Здесь есть несколько брошюр о всех этих событиях — мадам де Жанлис,[533] превозносят до небес за то, что она воспитала короля-гражданина.
Кто-то сказал вчера в шутку, что надо было бы её выдать замуж за Лафайета![534]
Говорят, что 9-го было уничтожено несколько монастырей! Дай бог, чтобы этого не было, преследование священнослужителей привело бы к гонению религии!
«Родина!.. Пожалуй, самое трудное в минувшей войне выпало на долю твоих матерей». Эти слова Зинаиды Трофимовны Главан в самой полной мере относятся к ней самой, отдавшей обоих своих сыновей за освобождение Родины. Книга рассказывает о детстве и юности Бориса Главана, о делах и гибели молодогвардейцев — так, как они сохранились в памяти матери.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Поразительный по откровенности дневник нидерландского врача-геронтолога, философа и писателя Берта Кейзера, прослеживающий последний этап жизни пациентов дома милосердия, объединяющего клинику, дом престарелых и хоспис. Пронзительный реализм превращает читателя в соучастника всего, что происходит с персонажами книги. Судьбы людей складываются в мозаику ярких, глубоких художественных образов. Книга всесторонне и убедительно раскрывает физический и духовный подвиг врача, не оставляющего людей наедине со страданием; его самоотверженность в душевной поддержке неизлечимо больных, выбирающих порой добровольный уход из жизни (в Нидерландах легализована эвтаназия)
Автор этой документальной книги — не просто талантливый литератор, но и необычный человек. Он был осужден в Армении к смертной казни, которая заменена на пожизненное заключение. Читатель сможет познакомиться с исповедью человека, который, будучи в столь безнадежной ситуации, оказался способен не только на достойное мироощущение и духовный рост, но и на тшуву (так в иудаизме называется возврат к религиозной традиции, к вере предков). Книга рассказывает только о действительных событиях, в ней ничего не выдумано.
«Когда же наконец придет время, что не нужно будет плакать о том, что день сделан не из 40 часов? …тружусь как последний поденщик» – сокрушался Сергей Петрович Боткин. Сегодня можно с уверенностью сказать, что труды его не пропали даром. Будучи участником Крымской войны, он первым предложил систему организации помощи раненым солдатам и стал основоположником русской военной хирургии. Именно он описал болезнь Боткина и создал русское эпидемиологическое общество для борьбы с инфекционными заболеваниями и эпидемиями чумы, холеры и оспы.
У меня ведь нет иллюзий, что мои слова и мой пройденный путь вдохновят кого-то. И всё же мне хочется рассказать о том, что было… Что не сбылось, то стало самостоятельной историей, напитанной фантазиями, желаниями, ожиданиями. Иногда такие истории важнее случившегося, ведь то, что случилось, уже никогда не изменится, а несбывшееся останется навсегда живым организмом в нематериальном мире. Несбывшееся живёт и в памяти, и в мечтах, и в каких-то иных сферах, коим нет определения.