Прометей, том 10 - [110]

Вы не будете на меня сердиться за откровенность? Не правда ли?

Простите же мне мои слова, лишённые смысла, а главное — не имеющие к вам никакого отношения» (XIV, 32 и 391).

И ещё письмо от неё (тоже не сохранившееся) вызывает следующий ответ:

«Откуда, чёрт возьми, вы взяли, что я сержусь? У меня хлопот выше головы. Простите мой лаконизм и якобинский слог.

Среда» (XIV, 32 и 391).

Оба письма написаны, по-видимому, в августе 1828 года[509], когда Пушкин писал «Полтаву», едва поспевая записывать теснящиеся в голове стихи, когда, увлечённый Закревской, он писал ей стихи, писал повесть, когда его не раз вызывали на допросы, выясняя, он ли автор поэмы «Гавриилиада».

Окончательно ясной стала и невозможность брака с Олениной. По-видимому, воспротивился её отец, знавший из официальных источников о том, что Пушкина допрашивали по делу об элегии «Андрей Шенье» и по делу о «Гавриилиаде»[510].

Страшная нервная раздражённость, вызванная всеми этими обстоятельствами, и отражена в тоне этих двух писем. Она усилена бестактными, назойливыми упрёками, обидами этой уже еле Пушкиным терпимой женщины.

Среди черновиков повести «Гости съезжались на дачу…» и первой песни «Полтавы» возникает рисунок: «фигура какой-то полной барыни» — назвал изображённую исследователь, первый описывавший рукописи Пушкина[511]. Как установлено, это портрет Елизаветы Михайловны Хитрово[512].

Мы, кажется, догадываемся, почему перебивается течение повести, захватившей автора, мыслью об этой женщине.

Пушкин рисовал в своих черновиках чаще всего тогда, когда его преследовала какая-то неотвязная мысль об изображаемом. Он словно освобождал, облегчал этим своё сознание[513].

Роман с Хитрово изжил себя, он стал тягостен.

Тут наступает перерыв в обмене записками. Пушкин уезжает из Петербурга один раз, и другой, и третий.

Он едет в деревню к П. А. Осиповой и оттуда в Москву — Тифлис — Арзрум, в деревню к Осиповой, снова в Москву.

Вот этот третий отъезд Пушкина — в начале марта 1830 года в Москву — сопровождается письмом за письмом от Е. М. Хитрово. Одно из них дошло до нас.

«18 марта.

Не успела я успокоиться относительно вашего пребывания в Москве, как мне приходится волноваться по поводу вашего здоровья — меня уверяют, что вы заболели в Торжке. Ваше бледное лицо — одно из последних впечатлений, оставшихся у меня в памяти. Я всё время вижу вас, стоящим в дверях. Предполагая увидеть вас на следующий день, я глядела на вас с радостью, но вы, бледный, взволнованный, вероятно, болью, которая, как вы знали, отзовётся во мне в тот же вечер, уже тогда вы заставили меня трепетать за ваше здоровье. Не знаю, к кому обратиться, чтобы узнать правду,— я пишу вам уже четвёртый раз. Завтра будет две недели с тех пор, как вы уехали: непостижимо, почему вы не написали ни слова. Вы слишком хорошо знаете мою беспокойную и раздирающую сердце нежность. При вашем благородном характере вам не следовало бы оставлять меня без известий о себе. Запретите мне говорить вам о себе, но не лишайте меня счастья быть вашим поверенным.

Я буду говорить вам о большом свете, об иностранной литературе — о возможности перемены министерства во Франции, я у самого источника всех сведений, но, увы, мне не хватает только счастья.

Однако скажу вам, что вчера вечером я испытала истинную радость. Великий князь Михаил Павлович провёл с нами вечер. Увидав ваш портрет или ваши портреты, он сказал мне: „Знаете, я никогда не видел Пушкина вблизи. Я был очень предубеждён против него, но по всему тому, что о нём слышу, мне очень хочется с ним познакомиться, а ещё больше того — побеседовать с ним обстоятельно“. В конце концов он попросил у меня „Полтаву“; — как приятно мне, когда вас любят!

Несмотря на мою кротость, безобидность и смирение по отношению к вам (что возбуждает ваше нерасположение), подтверждайте хотя бы изредка получение моих писем. Я буду ликовать при виде одного лишь вашего почерка. Хочу ещё узнать от вас самого, мой милый Пушкин, неужели я осуждена на то, чтобы увидеть вас только через несколько месяцев.

Как много жестокого, [даже] раздирающего в одной этой мысли! А всё-таки у меня есть внутреннее убеждение, что, если бы вы знали, до какой степени мне необходимо вас увидеть, вы пожалели бы меня и вернулись бы на несколько дней! Спокойной ночи — я ужасно, устала.

20-го. Я сейчас вернулась от Филарета — он рассказал мне о происшествии, недавно случившемся в Москве, о котором ему только что доложили. Он прибавил: „Расскажите это Пушкину“. Поэтому я изложила это своим скверным русским языком в том виде, как история была мне рассказана, и посылаю вам[514], не смея его ослушаться.

Слава богу, говорят, что вы благополучно прибыли в Москву. Лечитесь, будьте благоразумны — ну, можно ли швыряться такой прекрасной жизнью?

21-го. Вчера вечером на репетиции карусели много говорили о вашей седьмой песни[515] — она имела всеобщий успех. Государыня не ездит больше верхом.

Так напишите же мне правду, как бы горестна она ни была. Увижу ли я вас на Пасху?» (XIV, 70—71 и 402).

Нерадивый корреспондент отозвался на эти письма коротенькой запиской. В Петербург ехал его брат Лев, и Пушкин просил Хитрово «благоволить уделить ему частицу той благосклонности, которой она удостаивает его». Он предварял эту просьбу извинением в молчании, ссылался на свою леность и добавлял: «Почта для меня просто пытка» (XIV, 80 и 408).