Прокол - [36]

Нет! она прогоняет видение: так много пить нельзя. И наполняет стакан. Поднимает, чтоб чокнуться с Джоном, но…

Чуть замешкавшись, Джоанна выпивает в одиночку. Неприязнь к себе, столь легко вдруг решившейся на убийство любимого человека, в ней борется с внезапной неприязнью к тому, на лице которого даже в этот момент не угасает оскал самодовольного молодого генерала, возомнившего себя богом.

Чужие в ночи

Тебя еще нет дома. Как и следовало ожидать. Я же не предупредил. Просто сегодня вечером чувствую себя таким одиноким и выпотрошенным, что меньше всего на свете тянет домой — в мою промозглую, одинокую конуру.

Отпустил последнего клиента и позвонил тебе. Как в студенческие времена. Позвонил просто так — с мыслью малость посидеть и чуточку выпить. И слегка постебаться над собой, тобой и всем, что нас радует и заколдабливает в этом мире.

К телефону подошла она. Тебя, мол, нету еще. Будешь после восьми или чуть позже.

Солнце склонялось к половине восьмого. Я задымил, запер контору и пошел. Пешком к тебе. По Вальдемаровской, через мост Брасы, мимо Лесного кладбища… Не раз я так гулял в молодости — бабьим летом, вечерами… Мильёны миль, так сказать… Наслаждаясь пожелтевшими листьями и сонным покоем рижского предместья. Вот уже несколько лет пытаюсь с пользой тратить драгоценное время, не предаваясь ностальгическим грезам, воздерживаясь от романтичеких влечений и пытаясь увильнуть от студенческой лени у стаканчика. Но этот вечер и так списан из жизни, списан для тебя, и прогулка органично вписывается в вечернюю программу.

Не важно, который был час, когда я подошел к твоей калитке. Вошел и позвонил в дверь. Твой щен, подросший со времени моего последнего визита, не хотел меня признавать. Заливался руганью и лез в драку. Я пристыдил заблудшее животное, напомнив, как меня зовут и что я очень хороший: он заткнулся и разрешил почесать себя за ухом.

Открыла она. В переднике, тапках, с подвернутыми рукавами и растрепанной прической. Жена при исполнении. Будь я мужчиной, смутился бы: предупредить вроде бы полагалось. Но я же мужнин друг — существо бесполое.

— Привет!

— А, это ты! — на ее лице расцвела детская улыбка. — Заходи. Он будет с минуты на минуту.

— А, черт! Не успеем! — я не брезгнул привычной фразой из своих постоянных запасов для друзьих жен. — Ну, прими хоть это. — Очень кстати я прихватил на дорогу из вазы белую розочку, которую тут же вручил.

— Как мило! — она воспитанно понюхала цветок и продолжала игру. — Ты такой деловой, совсем времени на личную жизнь не хватает, да?

В ее голосе — крупица кокетства и значительная доля материнского всепрощения. Как у взрослого, который потакает ребячьим шалостям.

Я протопал в коридор и сбросил обувь.

— Слушай, тебе шлепанцы дать? — она спохватилась.

— Ну дай уж, коли не жалко. А то, боже упаси, прилипну к вашему паркету своими чистенькими холостяцкими носочками…

Она порылась в тумбочке и вытащила пару тапок.

— Садись и жди. Мне тут нужно еще стирку закончить, — и исчезла в дебрях санузла.

Я вошел в гостиную. Дочурка, как всегда пробубнив что-то в ответ на мое приветствие, юркнула на веранду. Младший детеныш ползал кругами по россыпям погремушек, пялил глаза, пускал слюни и время от времени радостно повизгивал. Растет, как бамбук.

— Ну и растун же он у тебя! — я охнул с непритворной завистью. В прошлый раз поросенок еще пищал в деревянной клетке.

Вот так вот сижу тут минут десять уже, корчу рожи, играю пальцами и забавляюсь с малышом, который строго следит за мной, но время от времени расплывается в блаженной улыбке. Сижу, грущу и жду. Душа горит!

Хлопает дверь. Стало быть, ты. Слышу, как твоя жена выходит из ванной.

— Ты чего так поздно?

— Да так. Задержавшись. А таперича пришедши. А у тебя, вижу, гость!

— Ага! — она дразняще парирует. — И мы тут без тебя не скучали!

Ты выглядываешь из-за косяка.

— Еще бы! Ну и рожа! С такой не соскучишься, — в голосе слышится удовлетворение. Ты явно рад поводу посидеть и потрепаться в будний вечер.

— Я тут мигом закончу и дам вам покушать, — она говорит и исчезает.

— Пойдем курнем малость, пока ужин зреет? — я встаю, приоткрываю дипломат и показываю горлышко. Вермут.

— Уломал, искуситель, — ты потираешь руки. — Постой! Емкости нужны — пойло разливать!

Ты извлекаешь из шкафа фужеры, я раскупориваю бутылку, разливаю, и мы выходим на крыльцо. Сидим и дымим.

— Ну, — говорю. — Кайся, лишенец!

— Не гневись, батюшка!

— Кайся, кайся! Знаю я вас, молодых…

Ты корчишь улыбочку, чуть потупив взор, и выдерживаешь артистическую паузу:

— Побойся бога! Я старый, больной человек. Одной ногой в могиле. Тут рехнуться можно — дела, командировки, иногда беру халтуры на дом. У жены — дом, сад, мальки-злодеи. Тоже заездилась. В воскресенье рванули как-то ненароком в деревню, а в общем-то… — ты отмахиваешься.

— А ряшка-то лоснится, — я раздуваю щеки.

— У утопленников тоже. И синеет. Нет, конечно набегает кое-что. А долго ли так протянешь? Мы тут наметились на лето слегка смотаться на все четыре стороны. Так основательно — на месяц. Дом, детей, собаку эту страшную спихнем мамаше, и покатили… Вот, единственная радость осталась… — твой взгляд застывает на опустевшем бокале.