Прокол - [38]

Я знаю, что она любит эту вещь. Ты свирепеешь. Явись, где угодно, везде от тебя требуют вернисаж да муки. Это все решает. Она сразу «да, да», ты отнекивашься, и я начинаю осознанно и планомерно приближаться к цели. Похоже, до сих пор никто другой не принимает всерьез, что она поедет со мной. Но ты отказал ей в заветном желании. Сейчас она заупрямится.

— Тогда ты спой! — она обращается ко мне.

— Просьба гостьи — закон, — я, как-то невольно опередив события, ощутил вдруг приступ гостеприимства. Но про вернисаж все же петь не буду. Играть на том, что она почитает в тебе, — это уж слишком. Я сам знаю, что во мне ценится.

Пересев напротив, смотрю ей в глаза и пою страстный романс: «Ты чужая, ты жена чужая, и не быть тебе со мной». Это достаточно несерьезно, чтобы незаметно создать настроение. Настроить создание.

С вермутом покончено. Ты вытаскиваешь из шкафа чудом уцелевшее с прошлого года домашнее вино.

— Ну что ж, забулдыга! — хлопаю тебе по плечу. — Опрокинем это и… — я многозначительно гляжу на нее.

— И поехали! — она говорит тебе вызывающе, не так, как до сих пор.

— Не новость, — ты отмахиваешься. — Достали. Не остроумно.

В том-то и дело. Естественно — не остроумно. Неужели не видно, что это уже давно перевалило за шутку! А она? Понимает? Может быть, не хочет понять? Спешу на помощь. С того момента, когда ты окажешь первое сопротивление, считай — все пропало. Ты не должен его оказывать. Давай, не пойми до самого конца! А тогда уже поздно будет отступиться.

— По правде говоря, и так ясно, что никуда ты не уедешь, — я задумчиво произношу то ли про себя, то ли обращаясь к ней, и устало провожу по струнам:

— Может быть, махнем в кабак?

Бессмыслица. Уж дальше некуда.

— Не тянет больше, — ты зеваешь. — Лень.

— Ну, а если жена сегодня гулять собралась. Ты же не против?

— Боже упаси! Мне-то что! — ты довольно хмыкаешь. Это все ерничанье.

— Слыхала? Не пора ли собираться?!

— И куда ж это мы собрамшись, зайчонок мой? — твой голос звучит слегка уныло. Чувствуется, что вся эта болтовня у тебя уже вот где сидит.

— А я о чем? — подначиваю я ее. — Он ни на секунду не поверил, что мы не шуты гороховые. Вот, оставайся — и он уже никогда в жизни тебя всерьез не воспримет!

— А я разве не серьезно? — она восклицает. Видно, женское терпение подходит к концу. И впрямь — сколько можно напрашиваться на желанный запрет! — Тебе спать пора, а мне — развлекаться. Так я пошла?

Последний вопрос уже не вопрос. Это ультиматум. Запрети же!

Пора вмешаться.

— Послушай, повелительница моя, о чем ты спрашиваешь: он же вообще не понял, что мы куда-то направляемся!

— Не веришь, значит? — она еще колеблется.

— э-э… — ты неопределенно размахиваешь рукой. Надоели тебе эти дурацкие игры. Не веришь — спору нет.

И она не верит. Это отражают ее смущенные глаза, неуверенно косясь на меня. И я отвергающе отмахиваюсь.

— И вправду, хватит. Никто не верит, и сама ты не хуже других соображаешь, что не для тебя все это. — Мой голос звучит разочарованно. — Не бывало у тебя склонности к этаким шуточкам, и не будет.

— Вот оно что! — она топнула ножкой. — Ты, значит, дурака валял? Приглашал меня, зная, что я не соглашусь?

— Я? — пытаюсь вместить в своем взгляде все доступное мне возмущение. — Полагаю, что я именно тот в этом узком кругу присутствующих, искренность которого в данный момент обсуждению не подлежит.

— Вот, значит, ты какой, — она встает. — А я — не в счет!

— Как только двинемся, так и поверю. Но, по правде говоря…

— Я! Пошла! Собираться! — последние слова, скорее, тебе адресованы. Глаза блестят и щеки горят от вина и решительности.

— Ну, иди… За руку держать, что ли? — это ты дурака свалял. Разбил девичьи мечты. Не оправдал ожиданий. Или… Кто знает. Похоже, и ее наконец увлекло маленькое приключение, еще полминуты назад отнесенное на счет моего остроумия. А ведь в любой жене таится женщина.

Она исчезает в ванной и пускает воду. Мы невольно переходим на шепот. Ты врубаешь магнитофон. Прячу лицо за маской целомудренного изумления, как бы почувствовав, что невинная шутка перерастает в быль, и выхожу из окопа. Пора наступать.

— Эй! Ты действительно веришь, что она может запросто взять и уехать?

— Поди разбери, — ты пожимаешь плечами. — Похоже на то…

— Я же просто загнал ее в тупик, вот и все. Она до последнего дожидалась твоего запрета.

— А я что, Цербер? Катитесь к черту и торчите хоть до утра!

— Ты хорошо подумал? Пойми же: одно твое слово, и она останется…

— Н-ну… Мне-то что… Но вот вы, — ты вдруг расплылся в улыбке, — вы же с тоски подохнете. Чем займетесь-то?

— Как — чем? — я еще понижаю голос, как заговорщик (она выходит из ванной и удаляется в спальню). — Что ночью делают… Вдвоем… Не знаешь, что ли?

— Откуда? — в твоих глазах отеческая укоризна.

— Скажи, ты имеешь что-нибудь против?

— Я? — ты — настоящий ты. — Да ради бога! Успехов тебе! Ей бы перемена только на пользу пошла. Но дохлый номер, понимаешь? Не светит! — ты беспомощно двигаешь пальцами, не находя нужный жест, чтоб показать мне, безумцу, до чего ж мимо кассы мои чаяния. — Ну… Брось ты это… Выкинь из головы! Бестолку. Отсос Петрович — и все. Крепость непробиваема.