Прогулки по Раю печали - [94]

— Что?

Бабушка, помолчав немного, говорит так:

— Сташа, поверь мне, для родителей вообще нет ничего важнее, чем счастье их ребенка… Даже если они не всегда это понимают.

Стах криво усмехается.

— Это где? В утопии?

Бабушка замолкает — и как будто пристыженно.

Дедушка спрашивает:

— Что за тон?

— Иногда, — говорит бабушка, — намерение значит гораздо больше, чем совершенное в итоге действие…

— Ага, особенно если почаще утешаться этим.

Бабушка вздыхает:

— Сташа… Ты поймешь. Мы ошибаемся. И никто не совершает больше ошибок, чем родители. А когда дело касается счастья, его к тому же и каждый по-своему понимает… Для твоей мамы оно одно, для отца другое, для тебя третье… Хорошо, что ты осознаешь. Но осознанность — это своего рода талант. И он есть далеко не у всех.

— Это не талант. Ничто не талант. Все — увлеченность и труд. Они не счастливы. Только при этом считают, что знают, как лучше.

— Ну потому и считают, что знают, раз не счастливы…

— Так отец вообще хочет, чтобы я шел по его стопам, и чтобы все были недовольны, как он, потому что «надо» важнее. Семейный долг.

Бабушка спрашивает:

— Может, счастье твоего отца в семейном долге…

Стах смеется почти демонстративно.

— Ну хорошо, — соглашается бабушка, — чужая душа — потемки. В чем счастье для тебя?

Стах сразу как-то стихает.

— Что ты копаешь?..

— Она просто спросила, — говорит дедушка. — А ты хамишь.

Стах уставляется на него, решившего воспитывать. При Тиме. Сказал бы: «Я не хамил», но это еще более унизительно. Бабушку он обижать не планировал. И выслушивать от дедушки тоже. Так что он не реагирует, а деланно спокойно загибает пальцы:

— Ты занимаешься своим делом — это счастье. Раз. Ты окружен людьми, которые понимают, — это еще лучше. Два. Ты можешь быть с ними честен — ну или открыт, как угодно, — три. Ну и нужно, чтобы все держалось. На твердом характере. Без штормов. Это четыре.

— А твердость характера не мешает?.. — не понимает бабушка. — Временами. Это больше способность стоять на ногах…

— А что еще?

Бабушка улыбается — и как-то словно сожалея. Вздыхает, пытается за что-то уцепиться. Видит Тима, цепляется за него:

— А для вас?

Тима застают врасплох. Сначала он с трудом отнимает взгляд от тарелки, потом снова опускает — и подкладывает котлету, к которой так и не притронулся, Стаху.

— Наверное, покой…

— Покой?

— Ну… еще любовь? Она смягчает.

V

И Тим пытается смягчить, когда кладет тарелку после ужина в мойку — и застывает со Стахом в шуме воды. Шепчет:

— Арис…

Стах спрашивает кивком.

— Я люблю тебя не за что-то конкретное. Просто за тебя. Ты же знаешь?

Стах ранится, потому что уже забыл. И ему было не важно. Пока Тим не произнес. Он усмехается. И отрицает. Это вранье. Потому что Тим любит, пока и если они встречаются. Только с паузами, только при условии, что Стах старается. А в остальное время… собирается уйти. Или уехать.

Стах пытается отшутиться:

— Но больше всего, когда я ношу завтрак в постель?

— Нет… Я могу и без этого. Это не про любовь. Вернее… больше про твою, чем про мою. Ты просто…

Стах оборачивается на дедушку с бабушкой: они сидят за столом и ждут, когда вскипит вода, поставленная в кастрюле на газовую плиту.

— Не здесь.

Тим отстает и застывает у тумбы очень тихий. А Стах — со своей дурацкой посудой — пристыженный.

Он смывает пену с мыльной тарелки, отдает Тиму вытирать, опирается руками на раковину, говорит тихо:

— Мне не жалко. Что-то делать для «покоя». Я привык.

Тим ставит тарелку в сушилку и молчит. Стах сам сказал «Не здесь», а теперь наклоняется в его сторону и добавляет, ухватив за рукав:

— Тиш, слушай. Это потому, что ты идеалист. Идеализм — это теория, ясно? Мечта, если хочешь. Версия мира, в которой приятно быть. Но этой версии не существует. Отношения между людьми… ну, это вроде договора, да? Социальная сделка. Взаимовыгодная обеим сторонам. Когда не выгодно — уходишь. Это нормально. Мы так устроены. И мы не вечные, чтобы терпеть. Я не дурак. Не маленький. Даже со своим «юношеским максимализмом»…

Стах усмехается и оглядывается на дедушку с бабушкой: хотя они заняты собственным разговором, они мешают. Стах пытается отрешиться от них и улыбнуться Тиму.

— Все нормально. Не загоняйся на эту тему.

Тим не поднимает взгляда. Он — в себе.

Бабушка встает с места, и все обрывается. И снова слышно, как громко шумит вода в раковине и как закипает в кастрюле. Словно до этого стояла тишина.

Бабушка сетует на выключенный свет. Потом спрашивает:

— Будете чай?

Стах возвращается в окружающее. Но все еще смотрит на Тима. Кажется, что тот не слышит.

— Хочешь, возьмем с собой?

— А ты?..

— Мне все равно.

Тим слабо кивает, и Стах домывает еще одну тарелку, чтобы уйти. Расслабиться. Говорить свободно и не думать, о чем лучше промолчать.

Пункты его счастья — его дело, его человек, а не люди, его честность — сужаются до кого-то конкретного, а все остальные остаются за пределом «близкого круга», и фантомный Тим зажимает воздух между двумя пальцами.

«Я думаю, Арис, это даже не круг…»

«А что?»

«Ну… Точка?..»

И не то чтобы до Тима это пространство было больше. Если задуматься.

Стах закручивает вентили. Перестает кипеть вода, и шум кончается.