Прогулки по Раю печали - [84]

— Нет. Просто устал.

— От чего?

— От того, что ничего не решаю.

— В чужой жизни мало что решить. Ты можешь дать хоть рыбу, хоть удочку, но насильно в лодку не затащишь.

Метафорически выражаясь, Тиму нужна удочка, да еще и сделанная им самим, а Стах бесится, что он не берет рыбу — и лезет в лодку, и отправляется на этой лодке на гребаный север.

— Я не прошу лезть в лодку. Меня вообще выводит, если он пытается. Лучше бы сидел на берегу.

— Он бы и сидел. А ты тащишь в океан и в мастерскую.

Хочется некрасиво выругаться. И хлопнуть дверью. Но Стах держит себя в руках.

V

Стах возвращается в комнату без дела и в тоске, подкладывает себя Тиму, спрятав одну руку под подушкой. И замирает.

У спящего Тима какое-то природное седативное свойство. И он лежит весь бледный, с тонкими полупрозрачными веками, через которые просвечивают капилляры. Такой… фарфорово-мертвый. И губы с вечера у него остыли в цвете и теперь очень бледные.

Стах осторожно касается их подушечкой пальца. На самом деле они теплые, мягкие и бесконечно живые. Стах пододвигается ближе. Закрывает глаза, почти касаясь Тимова носа своим, и замирает.

VI

Тим спит. Нервяк не отпускает. Стах собирается на пробежку. Не то чтобы он там был полон сил или энтузиазма, но привычку — не вытравишь, а мозги на место ставить приходится. Чтобы не сходить с ума.

Стах на всякий случай пишет Тиму записку: «Скоро вернусь». Отчитывается перед бабушкой и выскальзывает за дверь.

Воздух снаружи прохладный — и ветер сразу пробирает до мурашек.

Стах несет в себе Тима по Питеру, как открытую рану, которая отказывается зажить.

Глава 30. Дурак

I

Дом пахнет, как полагается дому, в котором есть заботливая бабушка: выпечкой и теплом. Стах ныряет с улицы сначала в уют, потом в душ, потом обратно в уют.

Заглядывает в кухню, проверяет, можно ли стащить достаточно блинов; сворачивает в комнату — проверять, нужно ли их стащить.

Тим спит. Стах забирает записку — и уносит с собой на кухню.

II

Стах раздвигает шторы. За окном мелкий противный дождь. Через мелкий противный дождь пробивается слепящее солнце. Питер, что поделаешь…

В общем, любопытный луч ловит ускользающий пар над чашками и бликует на блестящей от масла поверхности блинов.

Тим вчера сказал, что завтраки надо в постель. У Стаха нет выбора. К тому же это запрещенный прием, чтобы поднялся Тим. И чтобы кое-что ему сказать, когда он поднимется.

Стах садится у кровати, складывает на ней руки и, подперев голову, следит, как спится Тиму при такой погоде. Тим слабо морщится на солнце.

Стах шепчет осуждающе:

— Час дня…

Тим улыбается. Стах сразу с готовностью подается вперед, чтобы еще кое-чего шепнуть:

— Угадай, чем пахнет.

Тим — он хитрый. И сейчас, и всегда. Поэтому не угадывает, а подглядывает. Солнце его наказывает, и Тим жмурится, и глаза у него со сна слезятся.

— Что ты опять ревешь?

— Не реву…

— Я вижу.

Тим еще не видит, но уже знает, что Стах:

— Дурак.

Тим лениво трет глаза пальцами — и хмурится с досадой на свет.

— Замяукал. Ты должен меня любить, я тебе принес завтрак.

— Я тебя люблю.

— Ну и хорошо.

— И даже без завтрака…

Это еще лучше, и Стах усмехается.

— Но с завтраком сильнее… Потому что утро…

— Вообще-то, день.

— Это у тебя…

— Да. И ты бессовестный, я же один. С утра. И уже день.

Тим щурится на Стаха. Тот, сжалившись, двигается, закрывая солнце собой. Тим приглаживает ему волосы рукой и улыбается. Глаза у него слезятся, и он делает вывод:

— От тебя свет расходится лучами…

— Это потому, что я за бога.

— А, — вспоминает Тим.

С ним почему-то в сто раз уютнее, чем просто в тепле и с блинами.

Стах признается, все еще полушепотом:

— Я уже почти выучил все твои «а».

— Чего?..

— У тебя есть разные виды «а». «А» понимания — это когда ты сообразил что-то, чего не догонял.

Тим улыбается и укоряет:

— Арис…

— Есть «А» вспоминания — это почти как понимания, только с откатом в прошлое. И есть обиженная «А» — это которая «кранты». Недавно появилась еще новая. Называется «Арис не понял пошлой шутки».

Тим прыскает.

— Это когда?..

— Эту я вычислил вчера.

— А.

Тут Тим смеется и закрывается руками. И говорит чуть не расстроенно — и пойманно:

— Блин…

Приятно, когда Тим предсказуемый. Стах хохочет. И утешает Тима, погладив по голове — и садистски, словно разучился, как надо — живого нежного кота.

— «Блин» на тарелке тебя ждет. Давай вставай.

III

Тим сидит, укутанный, как гусеница, в одеяло с «капюшоном», потому что отопления нет, а он, значит, цветок оранжерейный. Перед ним стоит поднос с блинчиками. У Тима мало рук: ну аж на одну меньше, чем обычно, потому что второй он держит одеяло. Он только с чашкой. Сдувает солнечный пар и иногда подносит кромку к губам.

Стах за главного — и по другую сторону подноса. Устроившись по-турецки, он готовит Тиму блинчик: щедро накладывает начинку. Тим в высшей степени заинтересован: там что-то страшное и несъедобное.

— Это чего ты мажешь?

— Это грибная икра.

— Выглядит не очень…

— Не мяукай.

Стах сворачивает блинчик и вручает Тиму, отнимая у него чашку. Тим сводит глаза, подозрительно глядя в нутро трубочки. Ему приходится перестать держать одеяло, чтобы подставить ладонь. Он делает первый маленький укус — как подвиг совершает. Стах, не выдержав, смеется.