Прогулки по Раю печали - [82]

— Поцеловать тебя, ваше высочество?

Стах удерживает его руку — и замирает, и закрывает глаза.

Он сегодня понял, как скучает Тим, будучи рядом. А Тим сегодня вздумал уезжать от него на два года.

На два года. В которых будет всего восемь встреч. И от встречи до встречи Стаху придется терпеть внутренний сквозняк.

Стах свихнется. Провалится в кошмары и болезнь. Будет ныть о тоске все тысячи записок в год. И бесконечно, часами пялиться в потолок. Травиться физикой и…

Мягкие Тимовы губы обрывают боль на полуслове. Обхватывают осторожно и медленно отпускают. Стах тянется к ним еще, хватает Тима за тонкую шею.

«А если девушка?.. И ты поймешь, что не гей? И она будет… скучная-послушная, как тебе нравится…»

Не будет. Она не будет, как он.

«Таких, как ты, больше нет. Ты знаешь?»

«Это плохо?»

Стах целует Тима. Который саднит внутри. Торопливо, воровато, умоляюще. А Тим… ну, а что Тим?.. Если не отвечает тем же — это вообще не Тим. И Стах бы вырвался, но отпустить его больней, чем — согласиться на все, что прилагается к нему.

Даже если после дроби лихорадочных несчастных поцелуев, поверхностных и перепуганных, ему страшно, словно полетел с обрыва. Даже если, когда Тим касается волос, кажется, что лезет под ребра — со всеми своими буйными вьюжным ветрами. И даже если нет никакого желания — когда немой ужас. От такого не встает, от такого поджимаются яйца.

Но Стах целует Тима. Снова и снова.

Не говорит: «Ты мне ломаешь кости». Потому что никто в здравом рассудке не говорит такой херни.

А Тим не спрашивает — что нашло.

Тянет к себе — и на себя. Роняет собственное тело на подушки, тянет Стаха — упасть следом. Стах отслеживает краем глаза, как нервно приподнимается Тимов кадык, когда он сглатывает, а потом видит только губы, почему-то слишком яркие в полумраке… словно Тим… ну, может… может, он их искусал на нервах. Потому что у них такой цвет — вызревший до полупрозрачного вишни, матово-нежной мякоти, и чем ближе к центру, тем слаще этот противоестественный оттенок на бледном его лице. Стах боится — этих губ. Как большой глубины, как яда, которым нельзя напиться, иначе подохнешь.

И он просит с каким-то отчаянием остановить это — у затуманенных Тимовых глаз. А у них… чертово притяжение, как у коллапсара, и в этот раз Тим не смыкает ресниц.

Стаха затягивает. И он припадает к этим губам, чтобы не мочь ни утонуть, ни утопиться в этом цвете, не утолиться им.

Он упирается рукой в матрац. Он не сдается так просто. Но влажные пальцы уже касаются его под футболкой, оставляя на коже ледяной ожог. Стах размыкает поцелуй, пытается снять вес с пульсирующего колена, а Тим касается носом носа — медленно, на паузе — и возвращает Стаха в умоляющую нежность своих губ.

Сигналит колено. И сердце ловит остановку раза три.

Стах отстраняется и валится рядом. Ждет приступа панической атаки. Чего-нибудь. Еще хуже. Еще страшней. Еще безнадежней.

Тим лежит притихший и не шевелится. Только хватает ртом воздух, так опасливо-приглушенно, словно боится рассеять мираж звуком своего дыхания.

Стах предпочел бы не дышать вообще.

Он замирает, когда Тим поворачивается набок. И внутренне вздрагивает, когда Тим касается обессилевшей рукой. Осторожно, только костяшками. Стах поворачивается к нему, словно позвали. Смотрит, как Тим закрывает глаза.

И утешает то ли себя, то ли Стаха:

— Похоже на прогресс…

Стах говорит почти серьезно:

— Ты должен мной гордиться.

— Я и так…

Стах смотрит на притихшего безопасного Тима. С мыслью, что теперь еще больше хочется. Это кранты. Это как, умирая от жажды, сделать маленький глоток — и обломаться. Стах не знает, как с этим жить. Стах не знает, как не поддаваться. Ему кажется, что от внутреннего напряжения ползут трещины — внутри черепа, вдоль костей, по самому основанию его личности.

Он ждет обвала. Когда уже придавит обломками. Потому что и без этого чувствует на себе вес в тысячу тонн. Но все, что обвалится, обвалится глубоко внутри. Его не придавит. Его перестанет держать — и он рухнет сам.

Однажды Соколов сказал ему, будто пытается понять, в какой момент характер перебарывает воспитание… А потом добавил: «Лишь бы победил характер». Он не понял: это переломает Стаху хребет. И ему придется изобретать протез, как птице — крыло или клюв, чтобы выжить.

И он шепчет:

— Тиша, не уезжай…

Цепляется за Тима пальцами.

Пытается предъявить:

— Что ты нас бросаешь? — выходит очень обиженно, как будто Стах — пятилетний ребенок.

— Арис…

— Не уезжай…

Тим обнимает Стаха, и тот проваливается в саднящий запах севера, тычется носом в Тимовы ключицы. Чувствует, как Тим целует во влажные волосы. И ему кажется, что Тим сворачивается вокруг клубком. Мир должен стать безопасней и надежней, но тело Тима — без кожи. Он не должен быть за главного. Стаху это не нравится. Стах выбирается, сжимает Тима и шипит на него с угрозой:

— Ты так просто от меня не избавишься. Это не изменится. Ни через год, ни через два, ни даже через десять лет.

— Арис…

— Я обещаю. Но я что-нибудь придумаю все равно.

Тим усмехается — как будто без веры. А потом жмется ближе со всей верой, какая есть.

Глава 29. Семья

I

В два Стаху приснилось, что он падает. Он забарахтался во сне, проснулся от чувства невесомости, нашел Тима, обиженно сгреб в охапку и пролежал без сна полчаса.