Прогулки по Раю печали - [106]

— Это как «Рожь» Шишкина…

— А тут еще есть березовый хоровод.

— Это правда люди все делали? Как настоящее… В смысле — аутентично.

— Ну да, в том и соль. Гонзаго вообще был театральный декоратор. Он был последний, кто здесь трудился. В общем, он как-то хитро перенес. Дедушка говорит: он гений.

Тим долго стоит. Как будто проникается. Он все еще очень серьезный, но не так, как в Питере. По-другому. Стах бы хотел, чтобы у него появилось тут такое же место, как сопки.

Он улыбается и задевает Тима рукой.

— Я поищу, где сесть. Где-нибудь тут остановимся.

Тим слабо кивает. Стах, довольный выполненной миссией, уходит вперед — подбирать укромный угол, чтобы спрятать семью от любопытных глаз.

VIII

Он устраивается за несколькими отдельно стоящими деревьями, приминает траву и стелет плед. Зовет Тима, похлопывая по краю.

Тим осматривается. Потом опускается и застывает очень тихий. Еще обнимает колени руками, вызывая у Стаха внутри какое-то странное чувство — затянутого, притянутого к нему пространства.

Стах спрашивает шепотом про парк, словно по секрету:

— Ничего?

— Этот — самый лучший…

— По десятибалльной шкале… — начинает Стах — обо всех парках сразу, чтобы выставить оценки.

Тим находит его рукой вслепую, но затем, взглянув в глаза, заверяет:

— Александрия не хуже, там по-другому… Мне нравилось, когда мы шли по пляжу. И потом…

Стах вспоминает, как шел с Тимом по пляжу… и становится тише. Кивает.

— Хорошо.

Потом Стах отвлекается — и возвращается в парк от Тима. Пока вокруг суета и бабушка с дедушкой задают вопросы — больше бытовые, чем отвлеченные, по поводу еды и времени, Тим долго сидит притихший и греется на солнце, прикрыв глаза.

Его очень не хватает. Остальные все еще мешают. И Стах зовет его к березам.

IX

Тим говорит, что Круг белых берез — красивее, чем «Самое красивое место». А Стах улучает момент: можно погонять Тима между этими березами, пока он в хорошем настроении — и даже поддается.

Тим поддается. Удирает и прячется. Очень плохо прячется: Стах дважды пытается его поймать — и дважды ловит. И Тим плавится в руках. Это нельзя. Они все-таки не одни, и в парке есть другие люди.

Тим замедляется, замедляя Стаха, и поднимает голову. Смотрит вверх, какая длинная береза — и щурится. Ветер пробегает мимо — и почти теплый, почти ласковый. Тянет за собой тонкие ветки и шуршит листвой.

Потом ветки опускаются обратно и сникают, роняя тени на посвежевшее, но побледневшее лицо. Тим переводит на Стаха бликующие синие глаза, задевает, цепляет рукой.

— Дай, — Тим забирает полароид. — Отойди.

Стах усмехается — на его командующий, по-детски невежливый тон:

— Как скажете, Котофей Алексеич.

После этого Стах, конечно, собирается паясничать. Для «эффектного» снимка. Как будто он какой-то авангардный персонаж. Как будто он властитель мира. И с очень важным видом, надменным таким, он прижимается к березе плечом, спрятав руки в карманы джинсов. Перекрещивает ноги, чтобы экстравагантная поза. Чуть щурится на Тима. Но солнце все портит, и Стах немного отворачивает голову.

Тим щелкает со словами:

— Если ты закрыл глаза, я заберу твой последний кадр.

— Тиша… — тянет Стах. — Ты так себе фотограф, знаешь? Обычно просят улыбаться.

— Это когда снимают в детские альбомы?.. Я не люблю эти замученные фотки…

— Что, заставляли улыбаться?..

— Это мне не помогает, я везде похож на плаксу…

Стах хохочет в голос. Ловит Тима за рукав. Шепчет, что он:

— Пьеро…

Тим смущается. Ресницы у него смешно заходятся туда-сюда, как мотыльковые крылья. Потом Тим прячется — за ними и за рукой. Это пропущенный удар.

Где же прятать Тима, чтобы целовать?..

Стах застывает неприкаянный, так и удерживая рукав. Очень потерянный, как если бы не знал, как шевелиться.

Тим поднимает взгляд и толкается. Стах сразу думает поймать.

Но у Тима есть снимок: он вспоминает, опустив голову. Прячется в тени берез. На фотографии проявляется очень гордый Стах. Такой… задумчиво-вызывающего содержания. И с хитрыми открытыми глазами.

Стах подглядывает и опять хохочет. Тим отодвигает его от себя рукой.

— Не дыши, — шепчет, — на мою фотографию. А то она еще как-нибудь не так проявится…

— Это моя фотография.

— Нет, — не соглашается Тим. И говорит, потянувшись к Стаху — за тишиной и шепотом, с мягкой полуулыбкой: — Моя.

Потом он застывает и ждет, когда полностью проявится. А подстреленному Стаху неловко. Он не знает, от чего больше: от того, что Тим так смотрит, или от того, что людей почти нет — и все-таки можно воровато поцеловать?..

Стах пытается шутить:

— Я здесь, ты знаешь? Не там.

— Буду мечтательно показывать всем в старости и говорить, что это моя первая любовь…

— Интересный из тебя, конечно, получится дед…

Тим качает Стаха в сторону. И говорит:

— Ты просто маленький. Ты ничего не понимаешь.

— Куда уж мне до ваших лет? — обижается Стах.

— Все, отойди.

— Что еще за «снял и бросил»?

Тим поджимает губы в улыбке, и Стах осознает.

— У вас какое-то очень избирательное чувство юмора, Котофей Алексеич.

Они идут назад — от берез. Тим несет эту свою фотокарточку и почти не сводит с нее взгляда. Спрашивает между делом:

— А тебя?… по отчеству?

— Ты еще через десять лет совместной жизни бы спросил.