Прогулка под деревьями - [133]

Всю жизнь поэт работает переводчиком, и сделанное им огромно — как по количеству, так и по своему значению для связи культур, для взаимного познания наций. Первой его серьезной работой стал сделанный для Мермо перевод новеллы Томаса Манна «Смерть в Венеции», потом последовали «Пир» Платона и «Одиссея» Гомера, а за ними — перевод практически всего творческого наследия Роберта Музиля (занявший много лет), далее (и одновременно) Гёльдерлин, Рильке, Леопарди, Гонгора (один только перевод сложнейшей двухчастной поэмы Гонгоры «Уединения» мог бы составить славу любого переводчика), Бахман, Мандельштам… Этот список имен не случаен, он обусловлен «избирательным сродством»; часто поэты, наиболее дорогие сердцу Жакоте, сами являются переводчиками — как Гёльдерлин, Рильке, Леопарди, Унгаретти… Но перевод, даже оставаясь основным занятием Жакоте (если говорить о посвященном этому занятию времени и о способе заработка на жизнь), которое он выполняет блестяще, был, разумеется, вторичен по отношению к его непосредственной творческой работе — созданию поэтических и прозаических текстов.

Первой «настоящей» поэтической книгой Жакоте стал сборник «Сова и другие стихотворения», изданный в 1953 году Галлимаром в коллекции «Метаморфозы». (Но писались эти стихи, конечно, раньше — в течение семилетнего пребывания в столице.) Это нарративная стихотворная «сюита», посвященная переживанию любви и смерти. «Сова» кружит, как и положено совам, над руинами — но здесь речь идет не о романтических руинах, это развалины послевоенной Европы, обломки на городских улицах, разбомбленные мосты, опустошенные деревни, — кучи осколков, пыли и праха, становятся наваждением, не только загораживают горизонт будущего, но и затрудняют любое движение вперед. Состояние мира, лежащего в руинах, переживается изнутри, ведет к такой же расщепленности лирического «я», что выражено, например, в этом почти классическом по форме сонете «Как некоторым нравится в печали», где угадывается и словарь любимого Жакоте Бодлера, «который видел во сне все наши руины» (Ф. Жакоте. Написанное в журналах), и ритмический порыв «Последних стихов» Ронсара:

Оставить гипс, железо доски с гнилью!

Но нет, как пес, зарывшись в след, иду

так рою глубоко, что наконец найду

желанное — я стану светлой пылью

скелетом, рассыпающимся в прах

а то, что слишком этой встречи жду.

Временами тон становится почти апокалиптичным. Одновременно любовь — единственное хрупкое прибежище живущих, «гнездо из дождинок», но это прибежище непрочно, неверно, разлука неизбежна…

Тайна жизни раскрывается в повседневном, а не в «чудесном и фантастическом». В последней части «Леса и воды» наконец достигается ясность, видения текучего и сверкающего мира, брак стихий, ведущий к просветлению самой материи стиха, «ясность» марта, утра, перелеска, «боярышник в светлом блеске», «анемон светлее утренней звезды». Все это вместе указывает на приятие мира в его противоречивости.

Молодой поэт одержим вопросом: что же и как можно построить из этих обломков, как можно «поэтически» обитать в рухнувшем мире? Следуя за Новалисом и Гюставом Ру (последний часто цитирует знаменитое высказывание Новалиса о задаче поэта — «собирать воедино осколки рая, рассеянные по земле»), Жакоте начинает создавать свою собственную поэтику фрагмента, отрывка — словно строительный материал, залог будущего, когда — кто знает? — возникнет новая возможность для созидания лирической гармонии. Наиболее полным воплощением этой поэтики стали «записные книжки» или заметки Жакоте, которые он начал делать еще в юности и продолжает вести до сих пор, он выпустил уже три книги «Самосева». По-французски «заметка» звучит как «note», что одновременно означает и музыкальную «ноту» — то есть они не являются просто «дневником наблюдений» над природными и культурными феноменами, но тщательно продуманным сложным многочастным произведением, симфонией, со своей композицией и внутренней логикой. При этом заметки почти всегда выходят за грань просто текстуальной реальности, в них доминирует начало жизненное («увиденное, приснившееся, прочитанное» — причем с годами «приснившегося» становится все больше).

Жакоте отрекается от «поэтической гордыни», критикуя свои ранние стихи: «Они слишком быстро поднимаются ввысь, слишком высоко парят над границами видимого, создавая тем самым мерцающий мираж, который уводит от реальности»[217]. Вот почему нужно взлетать совсем не высоко, не отрываясь от повседневного языка, говоря вполголоса о насущных «трудах и днях». Коррелятом «невидимости» стихотворения является «стирание» его творца, и цель этого сознательного акта все та же — сделать так, чтобы реальность совпала со стихотворением; убрать все занавеси, перегородки — будь это «поэтические приемы» или «забота о себе», о чем, почти в орфическом тоне, заявляет первая запись «Самосева». («Замкнутость на себе умножает темноту жизни. Миг истинного самозабвения — и все завесы, одна за другой, становятся прозрачны, и ясность пронизывает мир насквозь — насколько хватает взгляда; одновременно пропадает сила тяжести. И душа в самом деле становится птицей».)