Профессор Влад - [38]

«- Что?.. Да. А?.. Не-ет,

Профессор, ты вовсе не старый!»

— а у пациентки, как на грех, оказался недюжинный актерский талант («демонстративная акцентуация», машинально отметила я), и пела она очень старательно, со всем богатством интонационных оттенков, местами слегка переигрывая, — так что я всей душой сочувствовала симпатичной пиковой даме, так глупо загремевшей в дурку за любовь к искусству.

— Ах, как кружится голова! — с пафосом распевала она, всё яростнее стуча руками по коленям, — как голова кружится!!!

Тут Санёк с Аделиной, не в силах больше выносить пытки юмором, заржали в полный голос; руководитель злобно покосился на них и закричал:

— ДостатоШно, достатоШно, спасибо!..

Песня оборвалась.

— Вам что же, Владимир Палыч, не нравится, как я пою?! — надрывно, со слезой в голосе спросила пациентка.

Точно с такой же фальшиво-драматичной интонацией говорила и шульженковская героиня в возрасте последнего куплета — видно, певица не совсем ещё вышла из роли. Калмыков попытался было её успокоить — дескать, очень нравится, но, видите ли, регламент… — и он выразительно постучал пальцем по запястью. Но сделал только хуже: ахнув, бедняжка закрыла лицо руками и затряслась в судорожных рыданиях.

— Ну, ну, милая, — наклонился к ней старик. — Ну же, достатоШно. Вы сегодня прекрасно пели. Ну, достатоШно, достатоШно…

Постепенно женщина успокоилась, размякла, повеселела; достала из кармашка носовой платочек, утерла чёрные слёзы и, в последний раз ударив по подолу, словно беря финальный аккорд, громко, с вызовом сказала:

— Трям-трям!!! —

после чего с достоинством поднялась, красивой, лёгкой, чуть вихлястой походкой сошла со сцены и, послав зрителям воздушный поцелуй, как ни в чём не бывало скрылась за дверью. Избавленный от нужды сдерживать чувства зал восторженно взвыл. Особенно ликовала Аделина, крича, что берёт «эту тётеньку» себе — давно, мол, она так не ржала; профессор довольно кисло заулыбался, но, в который раз не устояв перед Эдиковым обаянием, дал добро.

Затем пришел и наш с Саньком черёд. «Единственный среди нас джентльмен», как язвительно выразился Калмыков, взял под свое крыло тоже «джентльмена»: трагически тряся седыми патлами, беззубый злобный дед в синем спортивном костюме хриплым шёпотом предупредил, что комната, где мы сейчас сидим, на самом деле газовая камера — здесь уничтожают пациентов, неугодных властям. «Вон, видите, — указал он корявым пальцем куда-то вверх, — трубка торчит?..» И впрямь, под потолком «душегубки» виднелось нечто, похожее на выхлопную трубу.

Мне досталась бесцветная толстуха в очках, таких сильных, что глазки за ними казались крохотными; она как-то сразу понравилась мне своей застенчивостью — а также тем, что единственная из всех обошлась без мелодраматических эффектов, назвав только имя (Ольга) и возраст (сорок два). Я сразу почувствовала в ней что-то близкое себе. Но профессор сказал, чтобы я не обольщалась: работать с ней, предупредил он, будет ой как непросто — если вообще удастся её разговорить. Молчит она не из соображений хорошего вкуса и такта, а потому, что страдает шизофренией с симптоматическим бредом преследования в очень острой форме.

3

История О.² (как принято выражаться в нашем узком научном кругу) становится интересной где-то после её сорока лет. До этого, если верить близким, никаких особых странностей за ней не водилось — ну разве что слишком тревожная любовь к матери, но ведь это вроде бы даже хорошо. Ольга так боялась оставить старуху без присмотра, что уволилась с престижной работы (она была учительницей в дорогом лицее, дети её обожали!) и стала надомницей, научившись вязать крючком ажурные шали: конечно, она сильно потеряла в деньгах, зато теперь могла не отходить от «мамулечки» ни на шаг.

Но вот однажды вредная старушенция, у которой была такая игра — демонстративно оскальзываться на кухонном линолеуме или кафеле ванной, пугая дочь до смерти, — добилась-таки своего, неожиданно для себя самой рухнув посреди прихожей и сломав шейку бедра. Когда её не стало, Ольга, на полном серьёзе считавшая себя убийцей, не покончила с собой только потому, что как раз в те дни брат с женой собрались в отпуск и не с кем было оставить маленького племянника (которому, может, и стоило бы жабу подложить, чтоб не изводил добрую тётю разными мелкими пакостями — Ю.С.).

Давние, ещё по лицею, подруги — дамы не бог весть какой тонкой душевной организации — в один голос учили Ольгу «наслаждаться свободой», что в их понимании значило удариться в грубый разврат. Несчастная, никем не понятая О. вскоре устала объяснять им очевидное; загнала всех, кого могла, в чёрный список, да и сама всё реже выходила из дому.

В какой-то момент она начала ловить себя на чувстве редкостного, никогда прежде не испытанного блаженства, причины которого сперва не понимала, и лишь потом до неё дошло, что это — одиночество; осознав это, она ещё долго с ужасом корила себя за невольное предательство. И вот тогда-то, кажется, и началось то странное, что стало началом её болезни.

Время от времени Ольга будто бы ощущала на себе чей-то пристальный взгляд — зоркий, оценивающий и, пожалуй, недружелюбный. Это случалось всё чаще и в конце концов дошло до того, что она почти физически чувствовала, как невидимые щупальца шарят по её телу. Будучи натурой впечатлительной, она поначалу решила, что за ней таким образом присматривает покойная мать, — что само по себе и неплохо. Получалось, что «мамулечка» по-прежнему живёт где-то рядом, а если как следует напрячь воображение, то с ней можно даже перемолвиться словечком…