Профессор Влад - [35]

Вернее, от хохота умирал один Санёк, — я лишь делала вид, что умираю, сама же просто прятала в ладонях пылающее лицо; зато потом, когда звонок всё-таки прозвенел, я ещё долго стояла в коридоре, глядя на маячившую вдали, всё дальше, высокую худощавую фигуру с непропорционально большой из-за шевелюры головой, вот-вот готовую вступить в нежно-голубоватый прямоугольник дверного проёма, ведущего на лестничную клетку, словно в недра машины времени из детского кино — шагнуть туда, чтобы бесследно в нём раствориться; но ведь и для меня было далеко не в новинку терять и находить профессора Влада в различных, порой весьма удалённых друг от друга временных точках. Палыч, он же Влад. Калмыков, он же Мастодонт, он же доцент Vlad, мой виртуальный друг… которого я, к стыду своему, даже не успела как следует разглядеть. А, впрочем, у меня ещё будет время, — так думала я, вместе со своими колоритными товарищами направляясь в деканат, чтобы оповестить Елизавету Львовну, замдекана, что мы, трое безалаберных четверокурсников, наконец-то определились с практикой.

2

В назначенное утро я отправилась в клинику. Стояло «пятое время года»: первый лёгкий снежок, обнадёживший нас ещё в начале октября, оказался изменщиком коварным, и жалкая московская травка, давно изжившая самое себя, угнетала взор бесстыдным и печальным зрелищем престарелой наготы. Вдобавок за ночь слегка подморозило — и окаменевшие рыжие газоны, покрытые белесой корочкой, напоминали инопланетный ландшафт. Может быть, ещё и поэтому мой застарелый топографический кретинизм на сей раз достиг апогея — и, выйдя из метро, я добрых пятнадцать минут блуждала по Сокольникам, не понимая, где нахожусь, пока, наконец, наитие не вывело меня к помпезным, чугунным с витиеватым узором воротам, которые профессор Калмыков, заботливо рассказавший нам накануне дорогу, обозначил как «очень красивые».

Они и впрямь показались мне впечатляющим памятником старины; немного портил картину облезлый мотоцикл, который, чуть скособочившись, стоял прямо у входа, напрочь его перегораживая. С риском порвать колготки пробравшись сквозь узкую щель между ним и калиткой, я сразу же увидала упомянутый Калмыковым «яблоневый садик» — два жутковатых несообщающихся пустыря, где торчало несколько одиноких искрасна-черных коряг, грубо обрубленных сверху и по бокам. Чуть дальше виднелись три мраморные скамейки вокруг живописного, но полуразрушенного фонтана — его изображала слегка подгнившая обнажённая с треснутым кувшином на голове. Это и было назначенное место встречи; туда вела узкая дорожка, вымощенная бетонными плитами.

Совестясь своего опоздания, я пустилась по ней бегом — но на полпути сбавила шаг, поняв, что торопиться некуда: благородной серебристой шевелюры — как ни выискивала я её глазами — нигде не было видно, и только две понурые фигурки маячили у фонтана, то сливаясь в одну, то снова расходясь.

Будущие коллеги — когда я, приблизившись, поприветствовала их, — встретили меня довольно мрачно. «Невыспанная» (как она выразилась) и замёрзшая Эдичка — её угораздило одеться весьма легкомысленно: сквозь мешковину брюк просвечивала кожа, косуха была наброшена поверх маскировочной майки, а кепочка еле прикрывала голову, — нервно зевала; она пожаловалась, что беспокоится за свой «Урал-90» — тот пришлось оставить за воротами, и как бы его не увели. Я успокоила её чем могла, но выражение Эдикова лица не стало от этого радостнее. Взгромоздившись с ногами на мраморную скамью, она достала из кармана пачку «ЛМ» и мрачно закурила.

Подошел меланхоличный Санёк. Не успев поздороваться, он с надеждой спросил, не прихватила ли я из дому бутербродика там или яблочка, — но, получив отрицательный ответ, сник и досадливо сплюнул на грязноватый бетон дорожки.

После этого все надолго замолчали; пытаясь хоть как-то разрядить с каждой секундой всё более тягостную атмосферу, я указала своим однокурсникам на фонтан, где красовалась гипсовая статуя — дама уже далеко не первой молодости: местами позеленевшая, изгаженная птицами и облупившаяся, она таила в себе нечто печальное и зловещее, что, на мой взгляд, придавало ей особую, надчеловеческую, завораживающую красоту.

— Памятник Шизофрении, — бросила Аделина, пустив губами плотное дымовое колечко.

Только тут я поняла, что мои однокурсники уже втайне раскаялись в своем выборе; да и что греха таить, место нашей практики, если как следует оглядеться, и впрямь было не из весёлых.

В сущности, тот небольшой пятачок, где мы сидели сейчас, вполне можно было бы назвать уютным и даже милым: образ низких мраморных скамеек вокруг фонтана так и просил напеть в качестве саундтрека какой-нибудь старинный, наивный, выглядывающий из девятнадцатого века романс — и, думается, весной, когда яблони, зацветая, сменяли угрюмый облик на романтически-игривый, тихий садик при клинике становился идеальной декорацией для отдыха и прогулок. Но легкомысленное настроение тут же прошло бы у любого, кто вгляделся бы за его пределы, вдаль, где стояли два корпуса психиатрической лечебницы, отделённые друг от друга узкой асфальтовой дорожкой. То ли из-за их гнусного грязно-рыжего окраса, то ли потому, что оба они были стары и обшарпаны, то ли ещё почему, но вид их навевал до ужаса гнетущее чувство — сразу становилось ясно, что Мастодонт был прав: ни о какой «позитивной шизофрении» и речи быть не может, безумие — это тяжкая болезнь и не приведи Господи оказаться тут — ни тебе самому, ни кому-то из знакомых или родственников. А мы пришли сюда по доброй воле…