Пробуждение - [61]

— Ясно!.. — прервала его Евдокия. — Мне все ясно!

— Вы не правы! — снова вмешался старик.

— А вас прошу не вмешиваться!

Она продолжала осмотр, расхаживая по большой пустой комнате. Половицы скрипели под ее ногами. Дед Радко боязливо следил за ней, ожидая, что вот-вот начнется потасовка. Но Евдокия не доставила ему этого удовольствия. Она знала, что это никуда не уйдет, найдется более подходящее для этого место.

— Ну?

Петринский поднял голову.

— Пойдем?

Петринский удивленно смотрел на нее. Евдокия поддела ногой его грязные носки. Сдернула со спинки стула брюки.

— Одевайся! Быстро! Надо успеть на вечерний поезд. Нечего тянуть время!

— О чем ты говоришь, Евдокия?

— О софийском поезде…

— Но, Евдокия!

— О софийском поезде говорю! — раздраженно повторила она. — О поезде!

— Но я не намерен возвращаться! — осмелел он.

— А кто тебя спрашивает?

— Евдокия!

— Брось распускать слюни!.. Нечего устраивать спектакли перед посторонними… Собирай багаж и вперед!.. И не действуй мне на нервы! Хватит, натерпелась!

— Евдокия!..

— Бросил семью и пустился в разгул! Думаешь, тебе всё позволено? Да с какой стати?

— Я…

— Одевайся! — она посмотрела на часы. — Одевайся!

Петринский глянул на старика, ища поддержки, но тот рассеянно смотрел в окно.

— Поторопись, пока я не вызвала милицию, чтобы отправить тебя в Софию… Одевайся!

Услышав, что речь пошла о милиции, дед Радко на цыпочках выскользнул из комнаты, а то еще потащат в свидетели, хлопот не оберешься.

Евдокия принялась одевать мужа. Подала ему брюки, напялила через голову рубашку, все еще влажную и неглаженую. Завязала шнурки. Запихнула бумагу и пишущую машинку в рюкзак. Нашла место и для хлеба, хотя хлеб и пшеничная кутья были из той же ненавистной корзины. Как-никак пища, а к пище надо относиться с уважением…

И они отправились к автобусной остановке, а оттуда — на станцию.

Над горами садилось солнце. Устроившись в автобусе на последнем сиденье, Петринский и Евдокия молча смотрели в окно. На краю леса белело новое здание. Краснели крыши дач, которые как грибы росли вокруг. Где-то высоко на горных пастбищах бродили стада Близнецов… Петринский тяжело вздохнул, но Евдокия даже не взглянула на него. Она уже дремала.

24

В этот же вечер Марийка узнала о «похищении» Петринского. Сначала обрадовалась, что избавилась от него, но, вернувшись домой и оставшись совсем одна, расплакалась — знать, недаром в детстве у нее было прозвище «рева». Села на стул у открытого окна и долго плакала, убеждая себя, что плачет совсем не о Петринском и не о Балтове (кто они ей!), а о бабушке, о покойной бабушке Марии, которая уже никогда, никогда не выйдет во двор, под яблоню… Вспомнила свою мать, отца, хотя и знала их только по фотографиям… Пролила несколько слезинок и о дедушке, участнике Сентябрьского восстания… И заснула. А уснув, снова увидела во сне Петринского. Он спрашивал, придет ли она к нему в заброшенный дом выстирать рубашку. Марийка ответила, что пусть стирает жена — ведь она для этого приехала аж из Софии?.. Потом увидела, как Евдокия входит в комнату, где стоит деревянное корыто, чтобы постирать рубашку… Потом увидела и появившуюся в окне луну, светившую прямо напротив, освещая корыто, от которого поднимался густой пар, и казалось, только и ждала, пока откроют окно, чтобы заглянуть в комнату. Но Марийка окна не открыла. Наоборот, встала, задернула занавеску, чтобы не видеть луны, и снова легла. Долго не могла заснуть, потому что луна все висела за окном и молчаливо дожидалась, когда отдернутся занавески. Наконец Марийка снова заснула, и ей приснился Балтов. Он стоял под луной. Ждал, когда Марийка придет измерить ему давление. Она попыталась было сказать, что не станет ему мерить давление, но слова застряли в горле, и она не могла произнести ни звука. Снова проснулась. Так она провела всю ночь: просыпалась и впадала в полудрему, и только под утро ей удалось по-настоящему заснуть. Встала в одиннадцатом часу, хорошо что это было воскресенье и не надо было спешить в амбулаторию. Умылась, оделась и тут вспомнила о дедушке Стефане, которого уже давно не видела. Что-то он делает, один-одинешенек? Может, нужно чем помочь? Жив ли он?

Старик сидел во дворе под виноградной лозой и перебирал рис, сбрасывая рисинки в стоящую на столе деревянную миску.

— Что ты делаешь, дедушка? — воскликнула Марийка, увидев его склонившимся над столом, в маленьких очках в металлической оправе. Одутловатыми пальцами он старательно отделял чистые зернышки.

— Сама видишь, что, — усмехнулся старик. — Захотелось рисового супчику, вот и решил очистить от камешков… А у тебя как дела?.. Да ты садись, садись!

— Ах, дедушка, дедушка, — продолжала выговаривать ему Марийка, — почему ты меня-то не позвал помочь?

Она села рядом, придвинула поднос к себе и принялась сноровисто перебирать рис. Старик удивленно смотрел на нее из-под очков. Не мог нарадоваться ее ловкости.

— Давно я тебя не видел… Куда ты запропастилась?

— Работаю, дедушка… Много работы!

— Да, работа никогда не кончается, Марийка… Как и учение… Только жизнь кончается…

— Это относится ко всем нам…

— Конечно, конечно… ко всем… — кивал он головой, глядя во двор, где квохтали и хлопали крыльями курицы и индюшки. — …Продам я их… всех до одной… Не могу больше за ними ухаживать, стар стал, ноги не держат… Если Митко не приедет, избавлюсь от них, не нужны они мне больше… Не могу!