Пробуждение - [11]

Старик долго молчит, думает о чем-то своем, а потом опять заговаривает, не торопясь, с расстановкой.

— Работа, паря, наша интересная и людям нужная. Одна вот беда — охотников много ноне стало. Иной даже зайца от лисы не отличит, а тоже, гли-ко, за ружье берется. Охотнички!..

— Ну это вы зря, дедушка. Лису от зайца каждый отличит. Я не охотник, а не перепутаю, — попробовал возразить я деду.

Витька услышал это и захохотал.

Старик взглянул на меня лукаво и впервые добродушно усмехнулся.

— «Отличит», говоришь! А вон видишь вон ту сушинку, что отдельно от всех деревьев стоит?

— Вижу, — ответил я, не понимая, куда он клонит. На этом дереве только что сидели две вороны, вспугнутые нами. — Сушина как сушина! Давно б свалить пора — стара!..

Витька и женщины тоже посмотрели на дерево, указанное стариком, потом на деда и стали прислушиваться.

— А раз видишь, то скажи, что там за птица сидит?

— Тетеревятник, кажется. Ну да, тетеревятник.

— Ох-хо-хо!.. Сам ты тетеревятник, — старик весело рассмеялся. — Это канюк. Видишь, хвост у него короткий и широкий, чуть-чуть скошен по краям, а у тетеревятника он длинный и узкий. Разве, паря, тетеревятник будет на виду сидеть? В глухом месте ищи его. Без сумления верь мне. Понял?

— Понял, — ответил я, ощущая, как вспыхивают огнем уши. «Ну теперь Витька посмеется надо мной. Не дай Бог еще тетеревятником прозовет!» — подумал я с горечью.

Помню, как-то раз в цехе мастер попросил меня замерить расстояние между узлами. Я замерил и, не подумав, сказал: «Двадцать сантиметров». После этого Витька целый месяц надо мной смеялся и язвил: «Какой ты слесарь, ты плотник!» Обзывал меня так он везде — в кругу друзей и недругов, пока я не психанул и не нагрубил ему. Тут только Витька отступил. И вот я снова попадаю впросак! Невежда!..

— Вот так-то, паря, — продолжал старик и вдруг, будто почувствовал мое смущение, произнес снисходительно: — Ничего, паря, не смущайсь! Не отгадал, ну и ладно. Тебе я прощаю, а вот охотнику не прощу! То-то, черти полоротые!..

Старик замолчал, и, видимо, надолго. О чем он думал в эти минуты, известно только ему.

Вдруг он как бы очнулся, заговорил:

— Диву даешься, глядя на подёнки: день всего живут, а потомство зачать успевают. А пошто, спрошу тебя? Чтоб другим дать пожить один день? А дальше что? Хоть бы меня вот возьми: на восьмой десяток тяну, и тоже зачем? Кому моя жисть нужна? Я как та сушина, которая только и делает, что скрипит да тоску на людей наводит.

— Как так «кому нужна»? — воскликнул я, разводя руками. — А семье? А государству?

— Эх, паря, — невесело выдохнул дед, — семья была, да война — в ухо б ей перцу — прибрала. Дите даже не пожалела. А государству что? Государству таких, как я, за непотребностью не надо. Без сумленья могу сказать, приду вот к тебе, к примеру, посижу поговорю, а потом ты и погонишь: «Будя тебе, старик. Шел бы домой…» А почему? Потому что у тебя своя работа, свои дела. Хоть ты и добрый человек, а не захочешь мои заботы на себя брать. То-то, вот какая петрушка!.. А государство что? Государство думает, как поболе с народа взять…

Старик помолчал, похмурил седые брови, а я подумал: «А ведь прав старик. Ни мне, ни стране он не нужен!»

— Была у меня женка, с Украины родом, была дочь-невеста, — продолжал старик спокойным голосом, но в этом спокойствии чувствовалось, как накапливается буря. — Жили хорошо, дружно, я егерем работал, они в колхозе. Окромя их никого больше не было. Отец и мать померли, братья и сестры тоже. И вот захотелось женке на родину, поехали да поехали. Ну и разжалобила она меня, уговорила. Много ль у нас пожитков! Собрались да и уехали. Поселились в ее селе, почти у самой границы. Пожили месяц, а тут — о дьявол-леший — война. Спать легли при одной власти, а проснулись при другой. На улице немецкие танки. Шастают по хатам черти немцы!..

Старик опять помолчал, взглянув на меня устало и безучастно. Воспоминанье давило на него, как тяжелый недуг.

— Помню, назначили к нам начальником полиции Николку Федотова, женкиного соседа — уголовника и прохвоста. До чего же он лют был! Вся округа боялась его. Бывало, приедет ночью и давай палить из пистолета в ворота. «Отворяй!» — кричит. Отворишь, а он не въезжает, а выкобеливается еще. «Стели дорожку, сука, кричит, не видишь, господин приехал». Ну и постелешь, потому что с ним шутки плохи.

Старик опять помолчал, пожевал губами. Я понимал, как тяжко ему было. Попробуй на склоне лет поживи без близких тебе людей. Хоть и кучкуются люди в городах и селах, но разделяет их ненасытная зависть друг к другу, волчья жадность к обогащению. Каждый из нас тянет только в свой дом. Ни один интернационалист ничего не принес еще в мой. И не принесет, потому что мы не пчелы, а люди — у каждого свое одеяло. Вот сейчас, например, послушаем исповедь старика и разойдемся по своим скорлупам, к своим неурядицам. Да поможет всем людям Бог!..

— Так он куражился над мужиками, гад, — снова продолжал старик. — Дочка моя, Наденька, красивая была. Возьми она да и приглянись ему, паразиту. Ну и зачал к нам ездить и приставать ко мне: «Отдай за меня девку». А я ему: «Кому угодно отдам, но не тебе, псу вонючему!» А он смеется: «Не отдашь добром, силой возьму, а потом ее и тебя с бабой порешу». Вот я и удумал над ним шутку сотворить.