Пробуждение - [9]

«Эх, нехорошо как, — подумал Тереха. — Самому надо бы. Авось Матюха, того, за недозволенное возьмется…»

Матвей достиг мели и поставил женщину на ноги. Она до того натерпелась страху, что не пошла на берег, а села в воду и заплакала. Пришлось Матвею выводить ее.

На берегу женщина пришла в себя. Увидев Тереху, подошла к нему:

— Терешенька, — начала она заискивающе, — к тебе шла. Соскучилась. Творожку несла. Сметанки. Теперь всё там, — она указала в сторону реки. — Горе-то какое!..

— Тебе, Зоя, не след сюда идти. Далече ведь.

— А я еще что принесла! — Она отвернулась, достала из лифчика мокрую пятерку. — Вот! Бери!

— За это спасибо. А то мы с Матюхой без курева тут.

Он взял у нее в обе руки пятерку, долго смотрел на нее, не скрывая радости, и спрятал в потайной карман.

В это время Матвей развешивал на кусте брюки. Тереха и не заметил, как он подскочил к нему.

— Отдай ей деньги! Гнида!..

— Не твое дело. Она, чай, невеста мне будет, — отступил от него Спирин, а сам подумал: «Чего, дурак, захотел!»

— Да-да… я невеста его, — вмешалась Зоя. — А деньги, это я ему. Голодный, поди, он?!

— Отдай, гнида!

Матвей потянулся, схватил Тереху за ворот рубахи, дернул и разорвал ее. Из вывернутого кармана посыпались деньги. Только мокрая пятерка не упала на траву, потому что прилипла к карману. Зоя не верила своим глазам. Она вдруг покраснела, машинально стала выжимать мокрое платье, опустилась на траву и снова расплакалась.

Спирин бросился к деньгам, сгреб их в кучу.

— Зоя, ты, того, не плачь. Пошутил я. Не нужны мне твои деньги. Просто подумал: «Не взять — обидишься».

Ни Тереха, ни тем более она не видели, как одевался Матвей, как обвертывал полотенцем топорище, как, закинув за плечи мешок с инструментом, ушел по дороге домой.

У ПРИСТАНИ

Набродившись вдоволь по лесу, мы с дружком Витькой Семеновым возвращаемся домой. Дороги нет, и мы идем напрямую, через завалы. Витька заметно устал и сопит, как медведь. Всю обратную дорогу он молчит и не смотрит на меня, и все за то, что я втянул его в эту прогулку.

Наконец лес становится реже. Мы выходим на проезжую дорогу, выложенную булыжником, и по ней спускаемся к реке.

По дороге вспугиваем двух ворон, которые быстро взлетают, часто взмахивая крыльями, и усаживаются на ближайшей сосне, сухой и старой. Оттуда без крика, но и без страха поглядывают на нас — попробуй дотянись…

До прихода пассажирского теплоходика, или «мошки», как здесь говорят, еще час. Я бросаю на землю нейлоновую куртку, ложусь на нее и блаженно вытягиваю ноги.

Рядом, по левую руку от меня, на замшелом пеньке сидит старик с посохом в руке, чуть дальше — две женщины с большими бидонами, доверху наполненными малиною, и еще дальше усаживается Витька, прямо в траву. Женщины разговаривают между собой, неспешно роняя слова и осторожно выбирая из ягод хвою. Одна из них была в красном платке.

Прямо у пристани нехитрой конструкции — стена леса изогнута полукольцом, посередине которого проходит дорога, приведшая нас сюда, а на той стороне — сплошной лес, большой, темный, глухой, местами почти непроходимый.

У реки намного свежее, чем в лесу. Здесь надувает, слегка шевеля травами и нанося запахи цветов и сосняка, легкий ветерок. Над рекой носятся резвые чайки и кружат маленькие мотыльки-однодневки, вылетевшие только для того, чтобы зачать потомство и сразу же умереть. Ох, как красиво кругом, черт меня побери!

Я смотрю на старика. Первое, что бросилось мне в глаза, это шрам во всю щеку. Не его крупное и довольно сильное еще тело, не широкие брови, не крючковатый нос, а только шрам.

Одежда его была покрыта дорожной пылью, а руки, длинные и тяжелые, лежали одна на другой на верхнем конце посоха, нижний конец которого был воткнут в землю.

Вдруг я вспоминаю, что видел его уже. Это было в прошлую осень, когда, бесцельно блуждая по лесу, я заплутался в нем и только к вечеру случайно наткнулся на его избушку. Стояла она на небольшой поляне, сплошь усыпанной мягкой порыжелой хвоей, а вокруг нее была глушь и тишина. Зимой почти к дверям старика приходят волки, а ночами у самой избы бегают хитрые лисы да глупые зайцы.

В ту осень старик вывел меня на едва приметную тропу, по которой я и выбрался из его царства. Низкий поклон ему!

Меня тогда поразило еще умение старика легко и безошибочно находить нужное нам направление. Мы, горожане, не задумываемся об этом. Наши ориентиры — столбы вдоль улицы, заводские трубы, пивные ларьки…

И вот снова я вижу его. Но по тому, как заговорил со мной старик, я понял: забыл он меня; говорил он медленно, с расстановкой, словно прислушивался к звучанию каждого слова. Я не подгонял его — торопиться было некуда, дел тоже никаких; лежи-полеживай да послушивай старика.

— Смотрю я, паря, на вас и думаю: и до чего же ныне народ-то квелый пошел, будто не от нашего, старшего корня берет зачатие. — Старик помолчал недолго, покашливая в кулак, потом кивнул в сторону Витьки: — Вот дружок твой, ишь, осерчал как, даже сидеть не хочет рядом с тобой!

Витька хихикнул и презрительно посмотрел на деда. Я недовольно покачал головой. Мы работали с Витькой в одном цехе. Парень он был ничего, но иногда на него находила придурь, и он в такую минуту мог выкинуть что угодно, правда, после будет извиняться и просить прощенья.