Философия эмпиризма с соответствующей ей логикой (а вся английская политическая экономия вдохновлялась именно ею) давала здесь категорическое указание: ежели «абстрактное» определение вещи противоречит ее «конкретному», в опыте данному, образу и его «правильному» выражению в языке, то, само собой, надо приспособить «абстрактное» к «конкретному». Надо поскорее «исправить» абстрактное определение с таким расчетом, чтобы оно накладывалось на конкретные образы без всякого противоречия, без всякого остатка.
Логика эта очень живуча: если «абстрактное» не соответствует «конкретному», то его надо привести в соответствие с этим «конкретным». Следуя этому предрассудку эмпиризма, школа Рикардо и приходит к своему краху — к утрате трудового понимания стоимости, к утрате самого понятия «труда».
Так, Мак-Куллох [20], убедившись, что «прибыль» («конкретное») противоречит абстрактному понятию «стоимости» (как овеществленной в продукте порции общественно-необходимого труда), спешит «исправить» понимание стоимости как «не соответствующее» и как «противоречащее» очевидному факту. С этой целью он понятие «труда» расширяет настолько, чтобы противоречащие ему конкретные факты подводились под него уже без противоречия, определяет «труд» как вообще любой процесс, дающий «полезный эффект». Тогда под это понятие подходит — без противоречия, что и требовалось! — и работа впряженного в повозку осла, и работа водопада, вращающего турбины, и — между прочим — живой труд рабочего. Противоречие между «абстрактным» и «конкретным» исчезает. Только вместе с остатками теоретического подхода к делу…
Здесь лозунг эмпиризма обнаруживает все свое коварство. «Абстрактное» исправляют в соответствии с «конкретным», с «очевидным», с «фактическим положением вещей», не желая повторять грех спекулятивно-схоластической мысли, всегда старающейся исказить «конкретное» в угоду «абстрактному», в угоду априори выставленному «понятию».
Понятия утрачиваются, ими жертвуют в угоду «фактам», приспосабливают понятия к «очевидности». При этом забывается, что «факты» вовсе не есть тот абсолютный критерий, которому обязана соответствовать «теория», т. е. всеобщие определения рассматриваемой вещи, определения, выражающие ее «имманентную природу».
А ситуация такова: условия, внутри которых и посредством которых совершается труд человека в системе буржуазных отношений, вовсе не согласуются без противоречия со всеобщими определениями «труда», и это находит свое формальное выражение в логическом противоречии между «понятием труда» и «понятием прибыли». И поскольку «прибыль» считается той самоочевидной и не подлежащей сомнению «конкретностью», к коей надобно приспособить все «абстрактные понятия», то понятие труда обобщается настолько, что человеческий труд приравнивается в нем к работе запряженного в телегу мула.
Это «отождествление» совершенно точно выражает реальное положение вещей в обществе, где господствует механизм «стоимости» и «прибыли», — труд человека низводится на уровень прирученной силы природы. Здесь, в этих «конкретных условиях», такое «отождествление», такая «абстракция» совершенно точно выражает эмпирический факт — наличный образ «труда». Труд сведен к простой затрате мускульной и нервной энергии, стал «абстрактным трудом», стал простой затратой «рабочей силы», а все более «конкретные» его определения принадлежат уже не ему, а внешним условиям, от него отчужденным, — силам капитала, науке, поставленной на службу капитала, государственной регламентации и тому подобным вещам.
И если вы понятие труда вообще приспособите к этому «конкретному положению дел», то получите абстракцию, которая, хотя и соответствует реальному способу труда человека в этих условиях, где носитель — живой индивид — отождествлен с любой «вещью» и потому его можно мерить одной мерой с банками ваксы и тоннами угля — мерой стоимости, деньгами, — но является абстракцией совершенно некритического сознания.
Маркс тоже исходит из противоречия, выявленного школой Рикардо, — из антиномического отношения между определениями стоимости и определениями прибыли, заработной платы, ренты и прочих, более «конкретных» категорий. Однако способ разрешения этого противоречия у него совершенно иной.
В экономическом анализе Маркса ни «абстрактное» (т. е. понятие стоимости и труда) не приспосабливается к определениям «конкретных образов», в которых это абстрактное выступает на поверхности явлений, — как это выходит у Мак-Куллоха и прочих вульгарных экономистов, — ни «конкретное» не искажается с таким расчетом, чтобы подтвердить правильность абстрактного определения, — как это сделал бы ортодоксальный гегельянец в политической экономии. Здесь «абстрактное» определение системы (стоимость, товарная форма) понимается как категория, в имманентных определениях которой уже заключены все те коллизии, которые позднее выступят как противоречие между «абстрактным и конкретным», между «стоимостью» и «прибылью». Движение «от абстрактного к конкретному» поэтому меньше всего похоже на старинную «дедукцию» — на нисхождение от абстрактно-общего понятия к особенным и единичным случаям (на манер: «Все люди смертны, Сократ — человек, следовательно, Сократ смертен»).
