— Коля, это ты?
— А?.. Я, мамочка… Здравствуй, мамочка?
— Что с тобой? Что это за вид?
Я только вздохнул. Мама стояла, сунув руки в карманы распахнутого макинтоша, и смотрела мне на ноги.
— Новые брюки… — сказала она медленно. — Где же ты это постарался?
Я молчал.
— Я тебя спрашиваю. Николай!
Я поднял глаза, выпрямился и сказал негромко, но как можно тверже:
— Мамочка, ни о чем меня не расспрашивай! Потому что врать я тебе не хочу, а правду сказать не могу. Это чужая тайна.
Мама долго смотрела на меня.
— Так, так!.. Ну, спасибо тебе… Суп — на плите, каша — в шкафу.
Больше она ничего не сказала и ушла.
Я знал, каких трудов стоило маме купить эти брюки в тяжелое военное время. Придя домой, я несколько часов подряд мылил брюки, тер их о стиральную доску, пока не протер две дыры. Их мама тоже заметила, вернувшись вечером с работы.
Считается, что бить детей некультурно. А всякий мальчишка знает: лучше, чтоб тебя выдрали за провинность, как Сидорову козу, чем если тебя не бранят, не наказывают, а только молчат.
Чего я только не переделал, после того как убрал корыто и вытер лужу на полу! Начистил картошки для ужина, заправил и зажег керосиновую лампу, наколол дров на целую неделю… Мама продолжала молчать. Я принялся чистить кастрюли, ножи, вилки, навел на них блеск, какого они и в магазине не имели.
Мама штопала чулок с таким видом, словно я на свет не рождался. Лишь когда закипела вода в чайнике и сварилась картошка, она сказала два слова:
— Иди ужинать.
Это был не ужин, а одно мучение. Мама сидела напротив меня с усталым, грустным лицом, подперев голову рукой. Тонкая прядка волос отделилась от ее прически и повисла над тарелкой.
И вдруг я чуть не подавился картошкой: за окном раздался свист. Свистели так, словно подзывали собаку. А мы с ребятами только сегодня уговорились: для того чтобы срочно вызвать кого-нибудь из дому, нужно посвистеть и закричать «Бобик, Бобик!»
Мама подняла от тарелки глаза и наконец проговорила:
— Да, Николай!.. Не знала я, что у меня такой сын.
— Бобик, Бобик, Бобик! — закричал на улице голос, похожий на Тимошкин.
— И тебе не стыдно, Николай?.. Не ерзай на стуле!.. Тебе не стыдно вести себя, как трехлетний ребенок?
— Я нечаянно, мамочка… — пробормотал я.
— Бобик, Бобик, Бобик, Бобик! — надсаживался за окном Тимофей.
— Прожуй сначала, потом говори… Отец, уезжая на фронт, думал, что ты будешь помощником для своей матери, ее опорой. А ты все, решительно все делаешь для того, чтобы ее огорчить!
Теперь уж мне стало обидно. Я всегда помогал маме по хозяйству, хорошо учился. Я выпрямился на стуле и сказал:
— Если бы ты знала, мамочка, где и почему я испортил брюки, ты бы не стала так говорить!
— По-твоему, портить брюки ради глупой игры — это…
Я еще больше обиделся:
— Глупая игра, да? Это глупая игра, да? А ты знаешь, что мы там делаем, знаешь?
— Еще не имела удовольствия узнать. Что же именно?
— Школу восстанавливаем! — сказал я громко, в упор глядя на маму. — Сами! Собственными силами!
Мама перестала есть, положила вилку на тарелку и уставилась на меня.
— Что? — спросила она тихо. Вся строгость ее куда-то исчезла. У нее был такой вид, словно она вот-вот расхохочется.
— Смейся, пожалуйста, смейся! Посмотрим, что ты в сентябре скажешь.
Мама низко наклонилась над тарелкой и стала очень быстро есть картошку.
— Я… я и не думаю смеяться, — пробормотала она запинаясь. — Кто же это придумал — самим восстанавливать школу? Должно быть, Ося Димин? Говорят, он приехал.
— Оська Димин. А мы все подхватили его призыв.
С минуту мама молчала, глядя в тарелку и покусывая губы. Потом она не выдержала, подняла голову и засмеялась так, что глаза ее заблестели от слез, а щеки порозовели.
— Как же вы ее восстанавливаете? — спросила она наконец.
— Зачем я тебе буду рассказывать? Я и так уговор нарушил, что тебе сказал, а ты еще смеешься!
— Глупый ты! Я же не над вами смеюсь. Просто, очень уж это неожиданно. Ну, как же вы восстанавливаете?
Я молчал. Я очень злился на себя за то, что проболтался. Я был уверен, что мама отнесется к нашему делу, как к самой пустой затее.
— Ну! — сказала мама и сделала серьезное лицо. — Я ведь все-таки член школьного совета, Николай. Могу я узнать, что делается в нашей школе?
— Бобик, Бобик, Бобик! — снова послышалось за окном.
— Это, наверное, тебя кто-нибудь из ваших конспираторов зовет, — сказала мама. — Выйди к ним и предупреди, что ты будешь сидеть дома, пока не расскажешь.
Я пошел в переднюю и открыл дверь.
— Чего ты так долго не открываешь! — набросился на меня Тимошка. — Приказ: явиться через час на строительство. Страшно важное дело! Ужасно важное дело!
— Какое дело? Говори толком, — сказал я.
Но Тимошка уже мчался прочь от нашего дома.
Я вернулся в комнату. Мама разлила чай, мелко-мелко наколола щипцами два кусочка сахару и положила их на блюдечки от варенья.
— Ну, рассказывай, довольно скрывать! — проговорила она уже совершенно серьезно. — Уж не такие мы разные люди, что не сможем понять друг друга.
Я не стал больше запираться. Я рассказал маме о вчерашнем собрании, и об организации КВШ, и о том, как мы сегодня работали. Мама слушала меня очень внимательно и уже не смеялась, а чуть-чуть только улыбалась. Она так заинтересовалась моим рассказом, что то и дело переспрашивала:
