Про Кешу, рядового Князя - [22]

Мучается и Шевцов, решая жгучий педагогический вопрос: вмешаться или пускай идет как идет? Ведь он сам требовал от взвода воспитательных мер.

— Ну и аппетит у вас, братцы! — слышит Князь ненавистный голос Калинкина. — Куда масло хватаете? Артисту оперетты не достанется, ему нужно про саранки запевать.

— Точно! — соглашаются с ним, и никто не берет масло.

Кеша делает невероятное усилие, чтобы справиться с руками. Они хотят схватить тарелку с маслом и если не надеть ее Калинкину на голову, то хоть зашвырнуть в самый дальний угол столовой. Кое-как удержав руки на месте, Кеша жалобно горбится. И в этот момент смолкают все реплики.

Молодость если чуточку и жестока, зато отходчива. Парням становится жалко Кешу. Они чувствуют, что хватили лишку, но ничего уже не поправишь. Чаепитие проходит в тягостном молчании. Посуду парни убирают тихо, будто рядом находится больной, при котором нельзя громыхать. Кешина нетронутая каша тоже уплывает в мойку — столы должны быть чистыми.

Сержант выходит из-за стола и командует:

— Встать! Выходи строиться! — И Кеше: — Ты останься.

Ах, как мягко звучит это «останься»! Не сержант, а сердобольная воспитательница из детского садика. Чего ему надо?

— Чуйков, — останавливает сержант высокого, недурно сработанного солдата. — Поведешь взвод в казарму.

— Есть!

В столовой — никого. Взвод ужинал последним.

— Садись за стол, я амбразуру атакую, — говорит Шевцов.

Кеша только хмыкает: пустые, мол, хлопоты, его сейчас и насильно не накормишь, потому что оскорблены лучшие чувства.

Вскоре Шевцов возвращается от раздаточного окна, ставит перед Кешей миску с кашей, чай, и все остальное.

— Кашей решили воспитывать, товарищ сержант? — не без ехидства спрашивает Кеша, даже не взглянув на ужин.

— А что, — улыбается Шевцов, — надо и через желудок попробовать. От него до сердца близко. Оприходуй-ка это, совсем другое дело будет.

— Спасибо, сыт по горло!

— Ты не психуй, ты наверни сначала. Верное средство, обиду как рукой снимает.

Кеша открывает рот, чтобы отбрить этого самоуверенного типа, но ничего не говорит. Потому что тип смотрит такими понимающими глазами, что нет никакого желания грубить. Глаза Шевцова словно говорят: смотри на вещи философски, не теряй чувства юмора. Кеша, однако, не спешит сдаваться. Что он, ребенок? Погладили по головке, и успокоился.

«Педагог нашелся, еш-клешь! — думает он. — Под носом как следует не вытер, а туда же…»

Но злости на сержанта нет. В Кеше, видать, невелик запас злости. К тому же есть хочется.

Неизвестно где — в голове или желудке — рождается компромиссная мысль: не слопать ли все это? Не дареное же. Возвратившийся аппетит усиливает эту мысль, и Кеша нехотя, словно делая сержанту великое одолжение, берет ложку. И зачем так аппетитно пахнет каша?

Шмыгнув носом, Кеша пробует ее. Исключительно чтобы убедиться, действительно ли она вкусна? Но не горчица ли это? Если нет, то почему у Кеши начинает щекотать в носу, почему на глаза наворачиваются слезы? Этого еще не хватало!

Кеша низко наклоняет голову и торопливо глотает кашу. А сержант — с понятием мужик! — деликатно отворачивается, разглядывает что-то у «амбразуры».

Каша проглочена. И с нею проглочены непрошеные слезы. Кеша отхлебывает чай, и действие горчицы вовсе прекращается. Ему немного стыдно и за слабину, и за компромисс. Но каша потреблена, чего ж теперь…

Сержант решает, что молчание растянулось до размеров неприличности.

— Знаешь, — доверительно говорит он, — я сначала думал, что ты до армии срок отбывал, потому такой приблатненный — прэфэт, начальник, девочки…

— Какой там приблатненный, — усмехается Кеша. — Это все от выпускников. У нас на стройке их хватало.

— Что за выпускники?

— Условно освобожденные. У нас их выпускниками зовут.

А ведь помогла каша — злиться ни на кого не охота. Да и чего злиться, если его за дело проучили. Могло быть хуже.

— Ну, ты и выдал номерок со своими саранками!

Кеша довольно улыбается. А что, лихо получилось, вон даже сержанту понравилось. Конечно, он только для порядка погонял, а вообще он ничего парень, если вот так, один на один.

— Смех смехом, — вздыхает сержант, — а нагорит тебе за это здорово.

— Как нагорит? — не понимает Кеша. — Уже нагорело — мы ведь бегали за это, как борзые.

— Ну, это мы бегали. Взводу нагорело, и мне, между прочим. Я ведь не на машине ехал, тоже бежал. А тебе нагорит — это само собой.

— Значит, доложите?

— Придется.

— Это ж нечестно!

— Вот если не доложу, тогда будет нечестно.

— Слушай, давай это дело замнем, а? Для ясности.

— Нет, Кеша, так не пойдет, тут и говорить не о чем.

— Да парни не продадут, железные парни!

— Ладно, поговорили и хватит, — встает Шевцов. — Дисциплина, земляк.

— Ты что, с пеленок таким идейным был? — не выдерживает Князь. — Ходячий устав, солдафон!

Шевцов напружинивается, но срабатывает в нем какой-то предохранитель, и он спокойно отвечает:

— Не с пеленок. Но все равно терпеть не могу слабаков и трусов. Пошли в казарму.

Эх, высказать бы этому ефрейтору все, что Кеша о нем думает! Но Князь и так наскреб на свой хребет, хватит на сегодня.

20.

Кеша, а за ним сержант входят в казарму.