Про Кешу, рядового Князя - [23]

— Жди здесь, — велит Шевцов, сворачивая в канцелярию.

— Сейчас в бега ударюсь, — криво усмехается Кеша.

Курилка встречает Князя недобрым молчанием.

— Наш гвоздь пошел ротному на меня капать, — с успешкой говорит он, но парни словно не слышат. Никакого сочувствия! — Поговорили по душам, — тускнеющим голосом добавляет Кеша.

Никакой реакции!

В дверях курилки появляется ехидная физиономия Калинкина. Кеша делает последнюю попытку найти сочувствие:

— Слышь, Миша, что сержант мне выдал…

— Господа, прискорбная весть! — с пафосом возвещает Калинкин, не обращая внимания на Кешу. — Нашу светлость сейчас будут тузить, возможно, тяжелыми предметами. — И Кеше, едва взглянув на него: — Иди, марафонец, ротный вызывает.

На Кешину беду ротный задержался в казарме. Парни, конечно, понимают, что он вызывает Кешу не для того, чтобы уточнить, в каком виде едят саранки — в сыром или вареном. Но сочувствия нет как нет.

— Не дрейфь, Князь, засунь подушку в штаны и шагай, как на парад, — советует Чуйков.

Хоть так разговорились и то ладно. Кеша машет парням:

— Прэфэт, девочки, ждите с орденом!

— Эй ты, с дефектами! Подушку-то забыл!

— Сейчас ему навешают орденов, — усмехается Калинкин. — Даю слово, что не меньше трех рябчиков влепит.

— Может, хоть немного поумнеет…

В канцелярии — капитан Максимов, папа Тур и Шевцов. У сержанта такой вид, словно не Кеша, а он провинился.

— Товарищ капитан, рядовой Киселев по вашему приказанию прибыл!

— Значит саранки копать приглашаете? — с ходу начинает ротный, и тон его предвещает до обидного короткий, но содержательный разговор. — Это вы здорово придумали. Меня интересует сейчас одно: вы знаете, что это хулиганство в строю?

— Так точно, знаю, товарищ капитан.

— Ну, а коли знаете и все равно хулиганите, то и разговоров нет. Смирно! От имени командования батальона объявляю двое суток ареста! На первый случай.

— Товарищ капитан…

— Отставить! Отвечайте по уставу!

— Есть двое суток ареста на первый случай!

— Отставить! Трое суток ареста, чтоб не паясничали! — гремит капитан.

— Есть трое суток ареста, чтоб!..

Интересно: оказывается, у Князя есть тормоза.

— Шевцов, отведите его на гауптвахту. Кру-гом! Шагом марш!

— Ох, дети, дети, — вздыхает старшина Тур.

Князь вразвалочку заходит в курилку. Пока ротный пишет сопроводиловку, можно покурить напоследок. Он уверен, что теперь-то парни будут с ним говорить. Как ни крути, а первым из новобранцев огреб «губу», да еще в размере трех суток. Ишь, как выжидающе смотрят. Нет, теперь он первым не заговорит.

Первым не выдержал Калинкин:

— Били, Князь? Поди, больно?

— А чего так быстро выскочил?

— Орден-то вынимай, чего в кармане прячешь.

— Давай говори, сколько рябчиков схлопотал?

Кеша вытягивается во фрукт и, подражая голосу капитана, орет:

— Трое суток ареста, чтоб не паясничали!

— Губы?!

На глупые вопросы Кеша не отвечает.

— Девочки, дайте напоследок закурить арестанту, — просит он.

Кеше протягивают сразу несколько сигарет. Он важно выбирает самую хорошую, с фильтром. Но, подумав, берет и остальные. Оглянувшись на дверь, он заворачивает сигареты в клочок газеты и прячет за голенище.

— Пор-рядок, девочки, можно шлепать в дом отдыха!

21.

Как и полагается, на гауптвахте у Кеши забирают ремень, документы, всякую мелочь из карманов, проверяют, не собирается ли он протащить в камеру курево и прочие запрещенные вещи, но до сигарет не добираются. Кстати, незапрещенных вещей здесь нет.

Повесив на руку шинель на манер макинтоша и насвистывая какой-то воинственный марш, Кеша заходит в камеру. Сзади бухает тяжелая дверь, и выводной кричит в глазок:

— Будь как дома, декабрист!

— Эй, земляк, — окликает его Кеша.

— Чего тебе?

— Здесь по утрам кофе в постель подают? Мне, пожалуйста, со сливками!

Слышен удаляющийся смех выводного. Должно быть, не подают. Даже без сливок.

Камера, как и все одиночные камеры на всех гауптвахтах, рассчитаны на сугубо унылое настроение. Это Кеша сразу уясняет, оглядев свое пристанище. Собственно, тут и оглядывать нечего, кроме бетонного пола и высоко расположенного окна с обязательной решеткой. Правда, стены не такие уж голые: Кеша замечает на них кривые строчки, оставленные побывавшими здесь страдальцами. Хоть почитать есть что.

Через полчаса громыхает запор, и дверь камеры распахивается.

— Пойдем за вертолетом, курортник, — зовет выводной.

— За каким вертолетом? Я, может, лайнер хочу.

— Ясно — первый раз. За нарами пошли.

— А я уж думал, у вас стоя спят, как лошади, — бормочет Кеша. — Веселое заведение, ничего не скажешь. Никакого порядка, понимаешь…

Через минуту Кеша убеждается, что более точного названия этим нарам не дашь. Когда нары, то есть грубо сколоченный деревянный щит, тащишь на голове и вертишься с ним в проходах, то очень напоминаешь собою вертолет. Того гляди улетишь от часовых. Вторым заходом Кеша затаскивает в камеру два низких козла, и ложе готово.

— Приятных снов, — прощается выводной и бухает дверью.

Кеше бы надо помянуть добрым словом сержанта Шевцова. Это он велел прихватить с собой шинель. Но Князь зол на сержанта и не находит для него добрых слов. Обойдется.

Бросив шинель на нары и подложив под голову пилотку, Кеша ложится и пытается укрыться свободной полой. Но шинель не желает быть одновременно и матрацем и одеялом. И это хваленая солдатская шинель! Кеша укладывается и так, и этак, пока до него не доходит, что следует расстегнуть хлястик. Определенно, гауптвахта способствует отупению.