Призвание - [40]

— Будете пить? — спросил Досекин Лубкова.

— Спасибо, что-то не хочется.

— Ну а я выпью… Люблю, между прочим, чаек!

Проводница ушла.

Звякая ложечкой о стакан, помешивая дымящийся чай, Досекин опять приготовил вопрос, но помешала разносчица, ввалилась в купе в засаленном белом халате поверх пальто, с огромной, как детская зыбка, плетеной корзиной, выкрикивая: «Кто выпить и закусить желает? Есть водочка, колбаса, бутерброды… Мужчины, выпить желаете?»

Досекин испуганно замахал на нее руками: не надо! Лубков между тем задержал разносчицу.

— Вам скоко… Сто грамм? — спросила она, сваливая нагруженную корзину на лавку.

— Стакан наливайте. Полный.

Лубков расплатился, неторопливо поднес к губам полный, с краями, стакан и, боясь расплескать, долго и с наслаждением тянул синеватую влагу сквозь редкие зубы, двигая кадыком, словно поршнем. Стряхнув на язык последние капли, он по-крестьянски крякнул, отставил стакан, широкой ладонью вытер усы, поднес бутерброд с селедкой к ноздрям, понюхал и отложил обратно.

— Не много ли будет? — спросил Досекин опасливо.

Лубков сделал жест: как раз в аккурат.

Пухлой белой ладонью Досекин тронул свой бок: «С удовольствием бы составил компанию вам, да вот, понимаете, печень…» — и наконец-то задал вопрос, так его волновавший.

Лубков подтвердил: да, все верно. Прежнее руководство ВКСХ[24] сменили, оно оказалось вражеским. Получены новые указания, им, таличанам, спущены новые планы, даны очень сжатые сроки на перестройку. Миниатюры теперь не будет, она не находит сбыта. Вернее, почти не будет. А ту, которая в плане, они обязаны выдавать восемьдесят процентов в новом — реальном — стиле и только двадцать — в их талицком…

Досекин пытался узнать обо всем подробно, но, видя, что собеседник его даже после стакана не стал разговорчивее, что разговор этот явно его тяготил, спросил просто так, чтобы не молчать, что за конфликт произошел у артели когда-то с местным колхозом.

— А никакого конфликта не было, — неохотно ответил Лубков.

— Что же было тогда?

— Что было? А так, глупость, дурость одна. Как ведь у нас иногда? Заставь дурака богу молиться…

И рассказал, как местные власти, когда создавался в селе колхоз, записали в него всю их артель. Записали всех чохом, хотя ни один из членов артели заявления в колхоз не подавал. Отрапортовали начальству процент охваченных — и началось! Прорыв за прорывом. Колхоз вроде бы создан, а работать в нем некому. Как в том анекдоте: колхозы есть, присылайте колхозников. У мастеров свой собственный промфинплан, своей работы по горло, они колхозному председателю говорят, что в колхозе, мол, жены наши будут работать, ну, и они, мастера, помогут в страдну пору, — так это колхоз не устраивает, это, дескать, саботаж. Председатель кричит на собраниях: «Богомазы срывают план! Вся артель эта иха нужна, пока заграница за ихи коробочки государству машины дает, а как только у нас будут свои машины делать, мы, колхозники, первые будем плевать на коробки на ихи и всех богомазов заставим в колхозе работать, всех до единого!»

— Объявил он такое на общем собрании — и, представьте, подействовало. Мастера растерялись, ученики не хотят учиться: раз это искусство не будет нужно, зачем же учиться ему?

Мы тогда — телеграмму в обком. Там нас поддержали и привлекать мастеров запретили. Запретили, а как весенняя вспашка и сев подошли, председатель опять за свое. Включил всю артель в общую сводку рабочей силы — и снова колхоз в прорыве! Полная обезличка вышла. На дворе уж июнь, а в колхозе у них и конь не валялся, весенний сев не закончен. «Колхоз «Красный Пахарь» в прорыве! Последнее место по району!» И снова на нас ополчились, будто бы мы во всем виноваты… До Наркомзема дошло, до Москвы, сам товарищ Муралов, нарком, уж распоряжение прислал: категорически запретить привлекать мастеров для колхозных работ! Да и Калинин Михайло Иваныч нас тогда поддержал… А все почему получилось?

Лубков уставил на собеседника заблестевшие вдруг глаза, словно бы ожидая ответа.

— А все потому, — ответил он сам себе, — что наше село особенное, не земледельческое. И хоть наделы были почти у каждого, а хозяйство велось очень маленькое. Обыкновенно держали корову, косили луга, высевали один или два пуда ржи, два-три пуда овса и с полпуда льняного семени. Своего урожая хватало до Рождества, да и то не у всех. Было и так, что хозяин считался крестьянином, а надела, своей полосы и не знал. Может, в селе два-три десятка дворов и занимались сельским хозяйством всерьез, ну, а местная власть… Ай, да что там! — он сокрушенно махнул клешнястой рукой.

— Ну и что?.. Привлекать вас не стали с тех пор?

— Нет, почему? Привлекали. Мы сами в колхозе работали, добровольно. В сенокос там, в жнитво выходили, сено косили, гречиху, горох теребили… Трактор в Америке обменяли на наши шкатулки, а мы этот трактор — колхозу: нате вам, пользуйтесь!.. Вот уж тогда-то наш Калмыков, председатель, другое запел. Дескать, спасибо большое артели, теперь из прорыва выйдем, теперь колхоз наш спасен…

Досекин, зевнув широко, достал из кармашка серебряные большие часы, щелкнул крышкой: