Призвание - [42]

2

Такие вот мысли и не давали заснуть Досекину. Лубкову же не позволяли заснуть другие дела и заботы.

Вроде бы ничего не случилось особенного. Ну сняли прежнее руководство Всекохудожника, поставили новое. Но с прежним-то он работал уже много лет, они понимали друг друга и по-хорошему сжились, сработались. Всегда ему здесь, в столице, оказывалось внимание и даже известный почет. Приедет — уже готов гостиничный номер в одной из лучших гостиниц. Нравились приглашения в театр, в ресторан — «спрыснуть» новую партию лаков, которые он привозил для Внешторга на сдачу. Было приятно себя ощущать в возбуждающем многолюдстве театра, в пьянящем шуме движения толпы по парадной, покрытой коврами широкой мраморной лестнице, двигаться вместе с этой нарядной душистой толпой в суконном новеньком пиджаке, еще в не обмятых как следует чесанках, видя свое отражение в блеске бесчисленных зеркал и чувствуя на усах запах гостиничной парикмахерской; входить вместе с этой толпой в торжественный пышный зал с дробящимся светом люстр, с его возбужденным и сдержанным говором, видеть бархат и жирное золото убегающих кверху ярусов, лож, утопать в ласково обнимающем тело бархате кресла, когда рядом красивые женские лица; слышать нестройные звуки невидимого оркестра, пробующего свои инструменты, смотреть на тяжелый бархатный занавес, скрывающий некую тайну, ожидая, когда он поднимется… Или сидеть в духоте ресторанного зала, угарной и пряной, пропитанной ресторанными ароматами, запахами дорогих папирос и духов, слышать вздохи оркестра и томный голос певички, сидеть за отдельным столиком, невдалеке от веселых, развязно курящих женщин, смеющихся и доступных, кидающих иногда откровенно зазывные взгляды; видеть красивых официанток в кокошниках, в белых передниках, с нацеленными в блокнот карандашиками, пригнувшихся выжидательно, пока ты неспешно просматриваешь меню; молоденьких, франтовато одетых официантов, готовно виляющих бедрами между столиками, спешащих на мановенье чьего-то пальца…

Правда, не сразу он стал замечать, как при входе в подъезд ресторана, ярко и празднично освещенный, а после этого — в зал его друзья о чем-то шептались. Сначала с важным и бородатым швейцаром, потом с метрдотелем, показывая глазами на новые его чесанки и суя незаметно швейцару и метрдотелю скомканные рубли; как потом, выбрав отдельный столик, преподносили ему торжественно меню на толстой лощеной бумаге, словно заранее предупреждая, что хозяин здесь — он, и заранее соглашаясь со всем, что он, Лубков, пожелает и выберет.

Он, бывший балтийский матрос, смущенно бродил по лощеной бумаге блуждающим взглядом, едва разбирая неведомые названия напитков и блюд и выбирая самые дорогие, которые, кстати, они же ему и подсказывали. А когда все вплывали в блаженное состояние, они клялись ему в вечной дружбе, требуя, чтобы он их одних только и слушал, только их и держался всегда, во всех случаях жизни, уверяя, что с ними не пропадет. А за полночь, когда дружеский ужин кончался и подходила зевающая официантка со счетом, за столиком вдруг устанавливалась тишина, неловкая, напряженная. Все отводили глаза, делая вид, что это их не касается, что за столом есть хозяин…

Случалось нередко и так, что к моменту подачи счета друзья успевали куда-то исчезнуть, оставив его за столом одного, и ему приходилось опять лезть в карман за бумажником. Но, как только он успевал расплатиться, все появлялись откуда-то снова, опять продолжались и шутки и смех, заверения в сердечной дружбе, в том, что они завсегда готовы на все и для него, и для дела, обеспечения артели работой, договорами, заказами…

Предлагали и левые заработки. В Москве ведь есть иностранцы, талицкий их «товар» оторвут с руками, заплатят любые деньги, так почему бы ему…

Потом он узнал, что от этих его дружков почти ничего не зависело, кроме разве что номерка в гостинице да еще, может быть, билета в театр; что были они, эти его «друзья», просто мелкие хищники, неизвестно откуда берущиеся, но возникающие возле каждого крупного дела, особенно дела денежного. Только тогда он, стыдясь за себя, ругая за лопоухость, порвал с ними всякие отношения, полностью открестился от них.

Но вся эта мелочь, жулье и сейчас оставались на месте, врагами же объявили руководителей.

3

Когда с человеком случится несчастье или его одолеет предчувствие неминучей беды, он, словно слепая лошадь на приводе, начинает ходить по бесконечному кругу, пытаясь нащупать причину, вновь и вновь возвращаясь к истокам, с мучительной, неотвязной мыслью, когда все это могло случиться, с чего и как началось…

Почему-то именно в этот его, Кузьмы Лубкова, приезд в столице особенно заинтересовались его прежними связями, подробно расспрашивали о прежнем начальстве, с которым он вел дела, подозрительный интерес проявляли к истории пятилетней давности, когда у него на станции был похищен ящик с лаковыми изделиями, предназначенными для Торгсина, — шестьдесят восемь коробок, готовых, расписанных мастерами, с фамилиями и датами, маркированных, общей стоимостью больше пяти с половиной тысяч рублей.

Он тут же тогда подал в ГПУ на розыск и написал заявление в Москву и в артель. Украденные изделия не нашли, списали в убытки, все было давно забыто. Но почему же сейчас опять возникает этот вопрос? Но нет, он, председатель, чист перед ними и чист перед собственной совестью.