Призвание - [43]

В чем же тогда причина его беспокойства?

За годы существования артели много разных и всяких перебывало у них в селе. Журналисты, ученые и писатели, искусствоведы, художники, режиссеры, туристы, дельцы и прочие гости, как заграничные, так и свои. Хвалили и восхищались, превозносили, ругали, устраивали дискуссии. Пытались нагреть даже руки или поднимали вокруг их искусства возню…

Много всяких перебывало, но почему-то особенный след оставил один. Он прибыл в село вальяжный, в полувоенном френче и фуражке, в новеньких желтых крагах, с усиками-соплями под крупным породистым носом и с желтым скрипучим портфелем в руке. Чисто, до лоска пробритая кожа, атласистая, холеная. Представился кратко: «Товарищ Биннер. Из центра». Днями сидел у них в мастерских, в бухгалтерии, листал платежные ведомости. Потом ходил по домам мастеров, с удовольствием кушал крестьянские жирные щи со свининой, домашние пироги. Не отказывался и выпить, но только — «ни-ни, не больше трох румок», потому как находится при исполнении… Охотно делился он с мастерами столичными новостями и сплетнями, порою таинственно замолкая на полуслове, давая понять, мол, известно ему много больше того, что он может сказать, и что речь тут идет о предметах слишком значительных. И они, мастера, открывались ему как на духу, рассказывая о наболевшем…

А вскоре в одном из столичных журналов появилась большая статья, где он их называл, мастеров, пособниками классового врага, а живопись их — выражением воззрений кулацких слоев деревни. Он называл их искусство отдушиной для классово чуждой идеологии. Вменялось также в вину мастерам, что они не вступили в колхоз…

Время было тоже тогда суровое, шла коллективизация, и оказаться вдруг в стане классового врага им, мастерам, никак не светило.

Откуда все это, как, почему? А ведь как трудно складывалась артель! Как мучились, как бедовали они, осваивая новое производство! Артель даже места себе не имела, ютилась в холодном и тесном сарайчике. А сколько было хлопот с правовым оформлением артели! А с освоением лаков! Артель их никто не хотел признавать ни в уезде и ни в губернии. Просто не верили им, бывшим иконописцам, думали, что артель создают фиктивную, для писания икон. «A-а, богомазы! Какие из вас художники? Будете снова мазать богородиц своих да Никол…» И только успех, успех небывалый помог сдвинуть с места дела артели. Совнарком выделил средства на приобретение зданий под мастерские, под школу, на обучение будущих мастеров. То были годы расцвета, триумфа их искусства. И когда их признали, когда их искусство стало явлением, с которым нельзя не считаться, оно породило дискуссии, споры, журнальные битвы. Одних оно восхищало, но были такие, кто усмотрел в их искусстве искусство «не наше», «не пролетарское», «классово чуждое». И вот эти последние, обвиняя их, талицких мастеров, во всех смертных грехах, пытаются до сих пор столкнуть их искусство с правильного пути, дать ему направление не только не свойственное, но разрушающее его, лишающее его самого главного, что принесло ему мировую славу. И он, Лубков, возражал против этого, отстаивал до последней возможности. И будет отстаивать впредь.

Ведь как они, таличане, упорно искали свой стиль, свою манеру письма! Искали вслепую, ощупкой. И если бы не профессор Бокшанский, который направил их, мастеров, на истинный путь, кто знает, как бы у них все получилось…

Много, конечно, для них, для артели, сделал Норин Андрей, их земляк, даровитый художник. Но самое главное сделал Бокшанский, тоже ихний земляк, таличанин. В те годы, в начале двадцатых, был он просто искусствоведом, еще никому не известным, незнаемым. Служил в Москве, в знаменитой той галерее, что находилась в Лаврушинском переулке, и был частым гостем в другом переулке, Леонтьевском, в котором располагался Кустарный музей.

Он стал наезжать к ним в село каждое лето еще до того, как они организовались в артель древней живописи. Беседовал с ними, внушал, что писание икон не всегда, не во все времена было делом ремесленным и казенным, а в века минувшие было оно высоким искусством, являвшим миру высокие образцы прекрасного. И говорил об Андрее Рублеве, Симоне Ушакове, о стилях древлего Киева, Суздаля, Новгорода Великого. Он приводил мастеров в сельский их храм и показывал в нем иконы, писанные их предками. В оные времена, как он утверждал, таличане имели свой собственный стиль, начало берущий от писем строгановских и новгородских. Были среди таличан свои знаменитые мастера. И называл имена живописцев, добавляя при этом, что одинаковость многих имен с именами ныне живущих — свидетельство безусловной преемственности. Он раскрывал перед ними ту красоту, что скрыта была за далью столетий. И совершалось чудо: иконы давно знакомые, примелькавшиеся, с самого детства виденные, — все эти «акафисты» чудотворцам, Спасителю, Богородице — вдруг представали в ином совершенно свете. То были не просто иконы, что сотнями мазали на продажу они, богомазы, — нет, то были произведения искусства великого, древнего, искусства, в котором народ воплощал свои думы, надежды, свои вековые чаяния, веру в добро, справедливость, в лучшую жизнь.