Призвание - [38]

Так и тянулись годы. Шестой десяток уж разменял, голова побелела, сморщился рот, обникли усы. Пытались его в артель затащить, матрешек этих расписывать, но он наотрез отказался. А как же! Мастер, ежели он настоящий, должен свое ремесло уважать.

Сам он, Буканов, мог писать и в широкой манере древнего Новгорода, и в филигранном стиле строгановского мелочного письма, слыл непревзойденным мастером плавей, знал фрязь, считался крупнейшим специалистом не только иконного, а и фрескового письма, лучшим в селе знатоком иконописной техники. Шел в ней от фресок Спаса-Нередицы, Ярославля, Ростова Великого, Костромы. Именно им, Иваном Букановым, поновлялись в последний раз фрески и в местном талицком храме. Он единственный мастер в селе, кому еще ведом старинный способ фрескового письма, ныне повсюду утраченный…

Все у него, кажется, есть. Библиотека, собрание редких икон, дом каменный в два этажа, жена, рассудительная и хозяйственная, двадцатилетняя умница дочь. Он много умеет, знает, блюдет порядок во всем, нетороплив, обстоятелен, любит природу, зверей и птиц, точно может угадывать день, когда прилетят грачи, жаворонки, скворцы, зазеленеют деревья… Вроде как стал привыкать к новой жизни своей, да вот принесла нелегкая Долякова, соседа, и начал тот вдруг его сомущать.

2

Изба Долякова напротив, через дорогу. Пригласил Доляков к себе Гришку Халду, бывшего личника, кормит, поит, ночевать у себя оставляет… Буканову видно в окно, как они там по ночам палят глобус, что-то на пару мудруют. И не терпелось узнать, что там они вытворяют. Сколько уж раз урезонивал сам себя: брось, не думай об этом! — ан нет… Из лесу как-то с дровами приехал, потный весь, запаленный, дух вон, а Ванька уж тут как тут, выстамился перед ним, стоит пританцовывает. «Не надоело спиной-то ворочать, под старость хребтину ломать?» И по-хозяйски советует (это ему-то, Буканову!): «Бросай-ко ты, слышь, Михайлыч, эту свою занятию! Не твое это дело с хозяйством вожжаться, давай-ко берись за коробки, как мы вон с Гришухой. И заработаешь больше, да и искусство твое не загинет… Думаешь, я не помню, каким ты мастером у Сарафанова был?»

Раз так приходит, другой. Да только ему-то что! И кто он такой для него, Доляков! Он и дружка-то в напарники взял Гришку Халду, пьянь, шантрапу оголтелую…

Ванька еще на платьичника натаскивался, когда он, Буканов, уже прославленным мастером был. И почему-то запомнился этот худой черномазый подросток с мосластыми, в цыпках руками и вечно голодным взглядом, с заусеницами на ногтях. Помнилось, с какой торопливой жадностью поедал он случайно оставленный в мастерской кем-то хлеб, а еще — какими глазами глядел на его работы, Буканова, как в черных бездонных зрачках босоногого ученика полыхали безмерное восхищение и зависть.

Курс обучения в мастерской он, Ванька, помнится, так и не кончил, больше на стороне работал, в отъездках мотался. Работал у разных хозяев в Москве, в Петербурге, стремился прорваться к большому искусству, стать настоящим художником. Только успел жениться, в солдаты забрали. После войны снова принялся бродяжить, ни мастера из него не вышло, ни даже хозяина путного. В доме всего и хозяйства-то пара ухватов да два чугуна. Дрова ли возьмется колоть, крыльцо починить, заплату на крышу поставить — смех смехом. Авдотья, жена, все к соседям бежит: «Милой, поди уделай! Мой-то гвоздя чередом не умеет забить, все на мне на одной, все хозяйство…» Сам ежели что и умеет, так это детишек делать. Давно ли с Авдотьей живут, а настрогал уж пять штук. Пойдет его Дюша на пруд белье полоскать, а за ней цельный хвост: двое постарше сбоку бредут, двое сзади нее, за подол уцепились, а пятого на руках вместе с корзиной тащит…

Сколько уж раз к нему Доляков подходил: «Ну хоть приди погляди! Глянешь одним глазком на работу на нашу — оно и довольно». Но старый Буканов не поддавался. Это к кому же идти-то, к недоучившемуся доличнику? А потом и вообще ни к чему это все, к прежнему он не вернется, дело решенное.

Крепился старик. Но нет-нет да и всколыхнется что-то внутри, да иной раз так подопрет, что хоть криком кричи. Неужели же труд его жизни весь прахом пошел, все уменье его, мастерство, вся долгая жизнь зря прошли-пролетели?

Перед пахотой как-то было. Встречает его Доляков — и опять за свое: мол, чего не заходишь? Понял старик: не отвяжется ведь. «Ладно, приду посмотрю, что у вас там за изделья такие, чего вы на них расписываете…» Обрадовался, дурак! «Да я, да мы, да я хошь сейчас для тебя… Хошь вот вместе пойдем?» «Жди, — себе думает, — жди, авось когда и дождешься!»

Не пошел он тогда к Долякову — больно уж много чести. Выбрал время через недельку, заходит. Видит, сидит за столом один, пишет что-то, Гришки уж нету с ним. «Здорово живем». — «Здорово!» Обрадовался, вскочил, крутится мелким бесом, не знает, куда усадить.

— Ты, этта-вотта, работы мои погляди… Хошь оне ишшо и не совсем, ну да ладно, тебе покажу и такие. — И сует ему в руку коробки. Кустарный музей, говорит, в Москве их ему заказал, для какой-то большой, для казенной выставки. Платят — лучше не надо!.. Вот и он пускай, Буканов, заказ такой же берет. Матерьялу он ему даст, да и деньжонок на первое время подкинет. С ними сейчас, с мастерами, профессор один из Москвы занимается. Фурначев там Иван, Плетюхины-братья, братья Луб-ковы и, конечно, он сам, Доляков. Так вот этот самый профессор недавно кули… курировать их нача́л: матерьялом снабдил, просвещает по-всякому, лекции им читает…