Призвание - [37]

Вот тогда он и начал шабашить, подрабатывать в мастерских победнее — у Барилова, у Мамыкина, чтоб помогать семье. Там охотно давали ему работу, но только за полцены. Приказчик, да и хозяин сам, Сарафанов, ругались, почему он все реже стал приходить в мастерскую, потом пригрозили выгнать. Он огрызнулся: «Ну и пускай!..»

Так и не доучился Иван до писания «отходного» образа, который каждый окончивший мастерскую берег как зеницу ока, держал при себе. «Отходный» не только был память о долгом и трудном учении, он был документом, дипломом и паспортом иконописца и предъявлялся хозяину, к которому ты нанимался работать, как свидетельство твоего уменья и мастерства.

Мать заняла денег — и уехал Иван в Москву, на Рогожку. Квартира, харчи и десять рублей в месяц жалованья, которые стал высылать матери. Сверхурочные же — себе на одежу. Стал он в столице интересоваться музеями, галереями. И глодала его неотвязная мысль, как поступить в художественную школу. Поступить-то, может, поступишь, но из мастерской уж тогда тебя обязательно вытурят. А денежки кто посылать матери будет? Ведь хозяева все одинаковы, им бы только скорее. Для них тот мастер хорош, кто работает споро, деньгу для них зашибает. У них вон дома-палаты, иконные лавки, конторы… Не зря говорят, что самое выгодное и доходное дело теперь — это иметь иконописную мастерскую или же дом терпимости.

Прожил в Москве два года — вдруг получает письмо из Питера: есть работа на всем готовом, — квартира, харчи хозяйские и сорок рублей в месяц жалованья. Приезжай!..

В Питере таличане тоже имели свои мастерские — Ноговицын, Юдин, Никифоровы, отец и сын, Перфильевы, — в которых иконы писались в пешехоновском стиле[21]. Приехал, с год поработал — и снова его потянуло учиться художеству настоящему. Начал ходить в рисовальную школу барона Штиглица. Старался, за год четыре класса окончил, завел знакомство с художниками, но новый хозяин остался им недоволен: или ты школу бросай, или на место твое я другого возьму!..

Так у восьми хозяев Иван проработал. И ни в одном человека не встретил, каждый старался лишь выжимать из него побольше. Брали его на работу охотно, мастер он был неплохой, но и расставались с ним без особого сожаления, — больно уж ндравный, хочет, чтоб все по-евонному!..

Срок подошел в солдаты идти. Возвращается он в село эдаким фертом, — поддевка, сапожки с рыпом, начесанный чуб, усы, картуз набекрень — чем не питерский! Опять же глаза — цыганские, жгучие. Не мастак говорить, все больше руками с девками объяснялся, зато до денег не жадный, если что надо — враз опростает карман: семянок, орехов накупит, и пряников, и конфет. В столичных трактирах да ресторанах успел уж завербовать симпатии от прекрасного пола. Правда, на романтической этой арене героем особенным не был, но не считался и неуком. На балалайке наяривал лихо, вид имел вполне бравый, мог иногда удачно и вежливо поострить, а это прекрасному полу в нем нравилось.

И вот на Покров, когда у хозяев праздновались засидки, они, некрута, пьяные в дым, ходили гурьбой по селу, поддерживая друг друга, и под гармонь, под родимую «матушку», вырыдывали вразноброд:

Эх, прощай, улица широка-а,

Бела коло-ко-ли-на-а!..

Нам в солдаты отправ-лять-ся-а,

До свидания, ро-ди-на-а…

…Службу Иван проходил в пехоте, в городе Лида Виленского округа.

Глава XIV

1

В горницах празднично-чисто, просторно, светло. От хорошо протопленной печи, от изразцов веет душистым печным теплом. В напольных высоких часах золотым карасем лениво плавает маятник, время от времени по горницам расплывается медленный их и торжественный бой. Неизменная горка с кузнецовскими чашками, с дедовскими графинчиками. Старинные книги, иконы редкой работы, половики на сверкающих, крашенных вохрой полах, строгая тишина одиночества. На стене, на привычном месте, картина: полнотелая смуглая итальянка с большой и горячей грудью тянется к виноградной кисти, прозрачная тень падает ей на лицо…

Брюллов.

Всю ночь мело, навалило сугробы пушистого, белого, словно из детства, снега. День за окном необыкновенно голубой, с синеющей тенью на застрехе, с частой веселой капелью. Солнце бьет прямо в окна горячим мартовским светом.

Март, март…

Чудно село под солнцем, в голубом одеянии снегов, в томных густых голосах прилетевших грачей, в березовом мартовском кружеве. Хорошо бы, как в детстве, вскочить с постели, закутавшись в теплое одеяло, и босиком прошлепать по чистому полу, полюбоваться мартовским искристым снегом и голубым сиянием из окон, острым блеском алмазных сосулек, да приболел старый мастер Буканов, третьи сутки лежит не вставая, даже питье в постель приносит жена.

Давно ли был лучшим стилистом, славнейшим мастером у Сарафанова! Пока в селе, в Комитетской школе, иконное дело преподавал, казалось, еще был нужен кому-то. Но вот в восемнадцатом годе и школу эту закрыли, последняя почва ушла из-под ног… Запрятал подальше от глаз ложки для красок, тонкие беличьи кисти, подставку, цыровку[22], купил лошаденку, скотину кое-какую завел, на хозяйство осел и целыми днями теперь, допоздна, то баталится в поле, то на гумне, то в лесу. Часто в остатках его снеговой белизны волос можно было теперь увидеть зеленое волоконце сена или застрявшую стружку, соломинку…