Призрак Шекспира - [39]

— Ты о чем? Какая аллюзия? Какая страна?

— Моя. Бывшая твоя. Годами длится трагедия борьбы за власть, конца края ей нет. Историю Украины когда-то учил? Сейчас — повторение прежней Руины. Президенты, партийные гетьманчуки, политические убийства, списанные на трагические случайности, жажда власти — Шекспир чистой воды. Я так хочу поставить «Короля Лира», чтобы со сцены кричало это безумие, время от времени накатывающееся на украинское королевство и на его власть имущих — не наследственных, а избранных, и каждый раз неудачно.

Стас смотрел на Александра с сочувствием.

— Хочешь сделать из Шекспира Шатрова? Все же английский королевский драматург был расчетливее и умнее: рассказывал о событиях далекого прошлого, разыгрывал легенды, не лез в горячую политику; не угождал временным кумирам и их по большей части шкурным интересам.

— Ты не так понял. Я хочу, чтобы трагедия Лира прозвучала как предупреждение: не делите страну, не слушайте льстецов, не зовите варягов.

Александр Иванович замолчал. Ему стало неудобно от неожиданной вспышки откровенности: какое дело успешному московскому художнику, хотя и земляку, до сокровенных замыслов провинциального режиссера — пусть и приятеля в достаточно уже далеких молодецких временах.

Стас тоже молчал, и пауза показалась Петриченко вступлением к реквиему по его идее.

— Сколько тебе лет, Александр Иванович? — спросил наконец Стас, и Петриченко подумал, что реквием начался.

— Чуть больше, чем тебе. Не намного.

— И ты думаешь, что спектакль в провинциальном театре, пусть, я верю, приличном, может повлиять на то, что происходит там, у вас, на тронном уровне? Что тебя услышат и истолкуют спектакль как предупреждение или пророчество? Откуда эта молодежная пассионарность? Кто его увидит, твоего Лира? Местная интеллигенция, винегрет из пламенных патриотов и тайных воздыхателей по прежним порядкам?

— Ну, наконец-то ты заговорил всерьез. Я думал об этом — услышат или нет, поймут или покрутят пальцем у виска. Так вот, Стас, что я скажу. На премьеру позову столичную критику — и киевскую, и московскую. Московскую в том случае, если ты согласишься работать. Раскочегарю прессу. Повезу спектакль в Киев, а повезет — так и за рубеж.

Стас загадочно улыбался. Именно загадочно, а не сардонически.

— Ты как Наполеон пред Аустерлицем.

— Не смейся. Я предчувствую успех, верю в него. Поверь и ты. В конце концов, помоги. Одно твое имя…

— Словом, Саша, захотелось тебе жезл в театральной армии. Да нет, маршальский жезл.

— А ты не бредил им в свое время? Теперь имеешь, разве нет? И не хочешь портить себе репутацию работой в каком-то театрике на окраине цивилизации, который пытается выпячивать слабую художественную грудь. И еще, Стас, хоть так насолишь сволочам, из-за которых вынужден был искать счастья за хутором Михайловским.

— Да плевать я на них хотел и тогда, и теперь. Много чести. Придумал такое…

Петровский, казалось, нисколько не охмелел.

— Ты чего не ешь? Московскими харчами гнушаешься? Они шовинизмом не обработаны.

Александр Иванович вдруг подскочил на стуле, тотчас встал и пошел в прихожую, где поставил сумку. Оттуда он вернулся с фирменной водкой на рябине — пять бутылок в пакете с гербом города, а во втором — кольца базарной домашней колбасы, сало и до сих пор свежий хлеб местной выпечки.

— С националистическим приветом, — сказал он. — Чуть не забыл. Со склерозом интереснее жить. Это тебе от провинции.

Стас поморщился.

— Зачем ты? Не повреди ситуации.

— Не могу в гости с пустыми руками. Давай домашнюю разогреем.

— Последний довод королей? Мне станет неудобно, я растаю и соглашусь. А фигушки! Однако… Я тут с тобой соревновался в риторике, а сам думал, что и как. Ты, может, и параметры сцены привез?

Петриченко-Черный не поверил услышанному.

— Стас, неужели?

— Уже, уже. Я подумаю. Завтра пойдем в мастерскую, там у меня всякая хренотень. Может, тебе понравится. А если нет — Чапай думать будет.

Александр не удержался и обнял Стаса.

— Да брось эти нежности. Все-таки провинция на тебя пагубно действует. Король Лир, подтекст, маршальский жезл… Сразу бы выставил взятки — и аминь этому делу!

12

Прогон начался, как показалось Александру Ивановичу, вполсилы, и он остановил его, чуть ли не сорвавшись на крик. Овладел собой, попросил прощения у актеров, в том числе у Салунского, но своего недовольства не скрывал.

— Если вы думаете, что вечером на вас сойдет святое вдохновение и вода превратится в вино, то ошибаетесь. Соберитесь, мы же все делали на совесть. Свободное дыхание и свободное движение. Все.

Петриченко присматривался, словно впервые, к актерам, прислушивался к репликам, а затем, внезапно, будто выключил слух, подумал: все, ничего уже не изменить, не подправить. Он впитывал взглядом всю сцену, пытался поставить себя на место зрителя, перед которым откроется необычная декорация, играя придуманная Петровским на следующий день после их попойки в Москве.

Стас показал Александру Ивановичу в мастерской, куда добиралось такси, десятки макетов, реализованных и оставленных вне реальной сцены, их можно было бы так или иначе пристроить к «Королю Лиру», эскизы-фантазии и эскизы-импровизации — они могли служить фоном и для пьесы семнадцатого века, безразлично, английской или испанской, и для какой-то философской фантасмагории, и для авангардной пьесы-эксперимента.