Призрак Шекспира - [41]

Теперь, пытаясь наблюдать за сценой, как будто видит это действо впервые и не положил на работу над множеством деталей и проблем почти год, чтобы его замысел (всегда невыполнимая в чистоте и полноте вещь, он это знал) дошел до профессиональных критиков, а возможно, и до зрителей, Петриченко-Черный находил в обширном действе то свой, то актерский недочет, но уже не имел ни времени, ни сил вмешаться в происходящее на сцене и попробовать что-то изменить. Не в первый раз он чувствовал себя так, будто стремительное течение вдруг подхватило лодку, которой он только что спокойно управлял, и все его усилия, лихорадочные удары весел не могли привести эту лодки к спасительному берегу — ее крутило, разворачивало кормой вперед, раскачивало, несло, и единственная надежда была, что течение в конце концов смилостивится и не разобьет утлую скорлупу о подводные камни.

Так почти всегда бывало перед премьерой — истома в груди, нервное напряжение до тремора пальцев, толчки крови в висках, желание бросить абсолютно все и убежать куда глаза глядят, чтобы избавиться от явно преувеличенного и ложного, наконец, ощущения, что постановку ждет провал.

Спектакль сначала планировался без антракта. Но это явилось бы большим испытанием для всех, задействованных в мероприятиях на сцене, и в еще большей степени — для зрителя. Что ни говори, а пять актов, двадцать пять сцен, более трех часов подряд напряжения и действия — испытание серьезное. Полуминутные задержки между актами — и спектакль должен был катиться дальше под трагические наплывы музыки.

Наконец было решено сделать перерыв между третьим актом и четвертым.

Александр Иванович во время репетиций слушал-слушал имитацию звучания клавесина и лютни, над которой то и дело отчаянно и трагически взлетала мелодия усталости, а дальше вступал театральный оркестрик, сяк-так ведя тему, которую только условно можно было сопоставить с английской театральной музыкой семнадцатого века, мучился несоответствием музыкального сопровождения сценическом действу, пока его добрый знакомый, дирижер местной филармонии, с которым он поделился своей головной болью, не предложил Петриченко выход.

Незавидный, седенький, кое-как одетый — за исключением вечеров, когда во фраке и бабочке стоял за дирижерским пультом — Григорий Львович Поланский владел огромной фонотекой классической музыки — от старинных пластинок тридцатых годов прошлого века и послевоенных записей «на костях», то есть на отслуживших рентгеновских снимках — до новейших электронных кассет и дисков. Все это хозяйство находилось на стеллажах, прилепленных где только можно было, даже в туалете — в старом купеческом доме эта территория была просторной.

— Вы все равно, Александр Иванович, не найдете настоящих нот английской музыки той поры, а если бы и нашли, то откуда знать, что именно звучало, когда играли «Короля Лира»? Предположим, нашлось нечто, близкое по времени к началу семнадцатого века, но слух современного человека совершенно другой, чем у тогдашнего зрителя. Тогда это звучало, сейчас же вызовет непонимание, а то и недоумение публики. Трагедия короля — и клавесин с лютней? Нет, будет полный диссонанс. Знаете что, я вам сейчас задам Генделя. Георга Фридриха Генделя. Немца-англичанина. Он жил позже, но та же эпоха. Это вам не времена года, эпохи — они длительные.

С первых тактов генделевской оратории Петриченко понял, что Поланский дал хороший совет. Все вставало на свои места. Музыка не комментировала, а звучала контрапунктом к тому, что происходило в трагедии.

Александр Иванович отказался от оркестра и, не доверяя молодому звукорежиссеру, посадил у аппаратуры Григория Львовича. В оркестре пошумели и успокоились — баба с воза.

Александр Иванович иногда закрывал глаза. Он позволил себе, несмотря на протесты заведующей литературной частью, завлита в миру, Ирины Константиновны Соломахи, вмешательство в текст классика мировой литературы, а драматургии и подавно. Кое-что добавил в монологи Лира, Тома из бедлама, законного сына графа Глостера Эдгара, нашел место для нескольких сонетов Шекспира, чтобы, как ему казалось, дополнить трагедию философскими размышлениями над смыслом жизни.

Ирина Соломаха была решительно против.

— Вы, Александр Иванович, переходите грань дозволенного. Я понимаю, вы хотите, чтобы герои Шекспира были злободневными, но все равно так нельзя. Это же какую надо иметь… ну, не знаю… фантазию, что ли, чтобы подумать, что зритель воспримет навязываемые ему аллюзии. Это что же получается? Лир — президент, Корнелия — сами знаете, кто, остальные тоже, выходит, кого должны напоминать? Ей-право, пахнет чем-то таким… Гигант Шекспир и политическая пена настоящего…

Петриченко-Черный был готов к такого рода критике.

— Милостивая Ирина Константиновна, — не без наигранной куртуазности, замешанной на иронии, отвечал Александр Иванович, — все мы знаем, что сравниться с вашей проницательностью и эрудицией мало кто может. Но обращаю ваше внимание, что Шекспира, так же, как и античных авторов, мировой театр, уважая, ставил в разные времена по-разному. В Германии, лет сто-полтораста после Шекспира, его пьесы ставились так, что звучали злободневно именно для тогдашних немцев.