Призрак Шекспира - [33]

— Хотите, угадаю? Вы думаете: неужели он заставит меня чистить это море грибов?

Нина засмеялась.

— Не угадали.

— Ну, если не о грибах… тогда о том, что будет сегодня дальше.

Поколебавшись, Нина решила не играть в прятки, ответила, глядя прямо в глаза Емченко:

— Да. Именно об этом.

Василий Егорович подошел к ней вплотную.

— Я скажу. Нам приготовят ужин. А дальше выбор ваш: или вас отвезут домой, или вы останетесь на ночь, и мы сможем еще и позавтракать вместе. Mы не дети, Нина, и я хочу, чтобы между нами не было недомолвок и игры неизвестно во что. Вы… ты мне очень нравишься. Я хочу быть с тобой и эту ночь, и все те ночи, которые подарят нам обстоятельства. Не говори мне о том, что замужем, знаю и так. Так же, как и ты знаешь, что я не свободен. Это ничего не меняет — по крайней мере для меня.

Он замолчал. Нина подумала, что сейчас он обнимет ее. Она бы не сопротивлялась, и пусть бы появились перед ней призраки мужа или Олега — она ​​послала бы их к черту, прежде всего — любовника, который порой становился ей неприятным, потому что иногда у нее появлялось ощущение, что она становится для Олега частью его игры во взрослого человека, состоявшегося как личность, знающего себе цену, но такого, который все чаще просит у нее денег и зачастую забывает отдать, а когда вспоминает, начинает жаловаться на проклятую нищенскую актерскую судьбу, вместо того чтобы заработать где угодно и не сгорать со стыда. И еще делает вид, что ревнует…

Василий положил руки ей на плечи. Ладони были тяжелые и теплые.

Утром домой Нину должен был отвозить тот же Владимир Николаевич.

— Доверяй ему, как мне, как себе, — сказал Василий Егорович. — Другие водители подконтрольные. И их вины в этом нет: таков порядок. А Николаевич свой.

— Значит, мы с тобой конспираторы?

— Еще какие!

Василий обнял Нину.

— Когда мы с тобой увидимся? И… увидимся?

— Странный вопрос.

— Почему же? А вдруг — что-то не так…

— Ты о чем?

Емченко молчал. Наконец до Нины дошло.

— Боже, ты как ребенок! Все, все так, Василий… До сих пор не могу привыкнуть без отчества.

— Ты чудо, Нина…

— И ты…

Виделись они редко, зимой — только несколько раз в его городской квартире, каждый раз это было связано с множеством трудностей, и тем острее становились их чувства.

Накануне восьмого марта в указе президента среди фамилий женщин, отмеченных за заслуги в той или иной области, Пальченко прочитала свою.

До сих пор Емченко и словом не обмолвился, что не забыл обещание.

Это произошло накануне дня театра, труппа устроила Нине овацию на коротком собрании, созванном Петриченко-Черным.

На афише премьерного спектакля «Король Лир», репетиции которого шли полным ходом, перед фамилией Н. Пальченко была наклеена полоска бумаги со срочно напечатанными словами: «заслуженная артистка Украины».

Полковник Сергей Михайлович Пальченко радовался за жену так, будто ей, а вместе с нею и ему, присвоили звание генерала.

— Надо, Нина, устроить банкет. Обязательно! Надо людей отблагодарить, конечно! Кто представление делал? Главный режиссер, дирекция? Управление культуры? Я правильно понимаю? Сделаем все честь по чести, в ресторане, по самым высоким меркам. У меня сын на ресторатора учится — так уж отец постарается!

Чего-чего, а житейской хватки, причем железной, у полковника достало бы на двух майоров.

«Знал бы ты, муж…» — вяло подумал Нине, а вслух сказала:

— Обо всем этом подумаем после премьеры, хорошо?

— Думать надо сейчас, а сделаем, когда скажешь, когда удобно будет. Это уж моя забота.

10

Этой ранней порой в погожий апрельский день Владимир Николаевич выжимал из машины все ее конские джоули — словно за ним гналась автоинспекция.

Нина спешила домой — муж должен был вернуться из командировки днем, но в военном ведомстве кроме нормального транспорта, которым пользуются все люди, существуют специальные средства передвижения. Случалось, что Сергей появлялся в двенадцать ночи вместо шести вечера следующего дня, потому что подвернулся знакомый полковник авиации, а у того был вертолет, и по дороге в Харьков полковника Пальченко десантировали на местном аэродроме.

Нине становилось дурно, когда она думала, что будет, если муж зашел ночью в квартиру и не нашел хозяйки. Она, конечно, имела наготове спасительную историю о болезни дорогой тетушки, к которой пришлось срочно уехать. Вряд ли полковник немедленно бросился бы проверять истинность этой информации, потому что раньше у него не было никакого повода сомневаться в добропорядочности жены, а позже Нина предупредила бы тетю.

«Дура, сто раз дура, — отчитывала себя Нина. — Ты возьми и влюбись, сумасшедшая… Не дай и не приведи… Нельзя так, как девчонка, как бабочка на огонь… Скоро скажешь себе: не могу без него, сцену Василию устроишь… Дура. Головой надо думать, а не…»

Такой грубой, даже мысленно, Нина раньше не была. Вероятно, опасность, которой она подвергалась еще со времен их с Олегом тайных свиданий, теперь удесятерилась и становилась невыносимо острой именно в такие минуты, когда вот-вот должно решиться: пан или пропал.

Если же отбросить, оставить за скобками те обстоятельства, житейские реалии, окружавшин ее, и спросить себя: «Почему?» или «Зачем?» — она ​​должна признаться, что не имеет на эти вопросы прямого ответа или же сознательно избегает его. Раньше ей казалось: этот уверенный в себе, решительный мужчина, добившись своего, найдет удобный способ прекратить отношения, которые могут выйти наружу и доставить значительные неприятности, да и сама она была бы не против не настолько усложнять свою жизнь, отойти в сторону при первой же возможности. Но их отношения продолжались и, казалось, нисколько не снизился градус тепла и доверия, даже больше того, Нине иногда казалось, что Василий со временем теснее прирастает к ней сердцем, да и она, как ни сопротивлялась и призывала в союзники приобретенный спасительный актерский цинизм, испытывает к нему нечто большее, чем признательность или подробности физиологического комфорта. Она не могла позволить себе назвать это «что-то» тем словом, которым оправдываются все женские и мужские грехи, потому что тогда не осталось бы путей для отступления, а прогресс вряд ли был возможен.