Призовая лошадь - [62]

— Совершенно справедливо, — сказал Гамбургер, — к несчастью, мы сами стали причиной слишком большого внимания. Они понесут деньги в «Танфоран». Если Гонсалес проиграет, дело для них обернется отлично. Если Гонсалес выиграет, они проиграют ипподромные деньги, не свои. В этом случае они ничего не выигрывают, но и ничего не проигрывают. Это своего рода чрезвычайная мера, на случай вроде сегодняшнего. Они сбиты с толку и не знают, чего им держаться. Единственное, что они хотели знать: кто хозяин и что он собирается делать. Я вынужден был сказать, что хозяевами являемся мы. Они немедленно отправились в «Танфоран» для проверки. Но это еще не все. Там они наверняка поставят и на других лошадей. Так, для гарантии.

По прибытии в «Танфоран» мы направились прямо в конюшню. Гонсалес отдыхал. Мы сели возле загона. Куате и Хулиан прямо на землю, мы с Идальго и мистером Гамбургером на перевернутые ведра. Ковбой сидел на корточках. Вскоре к нам подошли любопытные: ученики, служители, несколько тренеров. Разговор шел как в раздевалке боксера перед выходом на ринг.

— Как чувствует себя коняга? — спросил один незнакомец.

— Как нельзя лучше, — ответил мистер Гамбургер, — готов к бою.

— Значит, выиграет?

— Кто знает? У него сильные соперники, но на стороне нашего выносливость.

— Стало быть, можно поставить пару долларов на победителя?

— Мы ставим. Впрочем, сами знаете, чего только не случается на скачках.

— Клянусь! — воскликнул Идальго. — Теперь или никогда! Если не сейчас, то все летит к черту. — Он схватил мою руку и яростно сжал.

— Спокойно, дружище! Оставь свой пыл для Гонсалеса.

В характере Идальго сочетались два непримиримых свойства: рассудительность и внутренняя, сжигающая, мучительная тоска. Он курил сигарету за сигаретой, мял каблуками податливую землю, сплевывал. Затем застывал, отрешенно глядя куда-то вдаль, потом лицо его постепенно разглаживалось, начинало лучисто светиться…

— Землячок, — обратился он ко мне, — помнишь, однажды мы говорили о небольшой бухточке в Мехильонесе или Токопилье, где я собираюсь заняться рыбной ловлей и где я любил валяться, вдыхая запах песка и воды?.. Вот об этом я сейчас и думаю. Теперь там, должно быть, весна. Сухо, жарко, в небе ни облачка. Ты лезешь в море, пена щекочет тебе бедра, грудь и подмышки! Вода ледяная, но чертовски приятная: будто кусает тебя, смазывает йодом и солью, стискивает тело. Кругом ни души. В худшем случае какая-нибудь собачонка. Я один, совершенно один сижу в море, будто палец, засунутый в зеленую бутылку. Представляешь себе? Абсолютная пустота, тишина, спокойствие. Небо над головой, на шее и на руках нежные водоросли. Вдруг в физиономию бьет волна, как если б тебе выплеснули в лицо кувшин крюшона со всем содержащимся там ледяным красным вином и замороженными фруктами. Нет, на словах не объяснишь! — Он кусал ногти, вздыхал, жмурился, бледный, сосредоточенный. — А ты о чем думал в этот момент?

«О том, что победит Гонсалес», — чуть не вырвалось у меня. Видя, однако, что Идальго изо всех сил старается отвлечься от предстоящих состязаний, я не сказал этого.

— В подобных случаях лучше вовсе не думать, — ответил я ему. — Когда мне нужно идти на рискованное дело, какого бы сорта оно ни было, я стараюсь о нем не думать. Встречаю опасность лицом к лицу, собравшись, но не рассуждая. И это никогда меня не подводит. Безразлично, имеешь ли ты дело с тузами в картах или победителями на скачках. Если начнешь рассуждать — наверняка провал. Надо врезаться в судьбу наудачу, как шпага, по самую рукоятку, не раздумывая.

Помолчав, Идальго спросил:

— А сейчас? Мы выиграем, по-твоему?

По правде сказать, в этом шестом чувстве игрока, которым наградил меня господь бог, было что-то смутное и непонятное. Я чувствовал, что выиграть мы должны. В этом я не сомневался. Но возьмем ли мы первое место — я не был уверен. Какой-то червячок сомнения в меня заполз.

— Знаешь, не буду тебе врать, — ответил я. — У меня так: если я чувствую что-нибудь… не знаю, сумею ли объяснить тебе… это вопрос…

— А чем мы с тобой не ясновидцы! — воскликнул Идальго.

— Вот-вот! Об этом-то и идет речь. Такая вещь, как скачки, созданы именно для ясновидцев, вроде нас. Кто еще может столковаться с лошадьми?

Наступили решающие минуты. Идальго отправился в комнату для жокеев переодеваться. Мистер Гамбургер вывел Гонсалеса из денника и приказал Хулиану отвести его в паддок. Я распрощался с Куате и Ковбоем и пошел вместе с мистером Гамбургером к ограде. Ноги у меня подкашивались, и в горле пересохло до того, что я не смог бы слова выдавить из себя. Что касается Гонсалеса, то он выглядел даже слишком спокойным. Мистер Гамбургер, угадавший мои опасения, заметил:

— Лошади обманчивы. Одни идиоты полагают, что нервные лошади могут побеждать в заездах. Я, например, видел столь непоседливых лошадей, что можно было подумать, будто это сама энергия, а на поверку, после четверти мили, им бы костыли были впору. Дело не в этом. Увидишь, как поведет себя Гонсалес, когда начнется бег.

Конь, глубоко погрузив все четыре ноги в рыхлую землю, казалось, вот-вот заснет; лишь время от времени он подымал голову и косо посматривал на меня. Иногда почти подмигивал, как бы подбадривая. Один мускул на ноге пульсировал, мелкой быстрой дрожью подергивалась шкура возле крупа, словно гладкая водная поверхность, возмущенная крыльями овода. Вот он взмахнул хвостом. За несколько минут до испытания огнем, с нашей и своей судьбой на чаше весов, под взглядами двадцати тысяч человек, которые держали его за взбалмошного придурка, Гонсалес словно проснулся и, весь собравшись, приготовился к схватке. Возможно ли? Неужели он и вправду чемпион, настоящий чемпион? Вымытый, с тщательно расчесанной блестящей шерстью, с белым пушистым хвостом, с горящими глазами и поднятыми прямой антенной ушами, Гонсалес горделиво наслаждался своим креольским великолепием. Ему решительно нечего было завидовать рыжим и черным асам, бежавшим с ним в заезде. Мало-помалу эта его уверенность, молчаливое сознание своего превосходства стали заражать и меня, и я без паники мог погрузиться в размышления о перспективах предстоящего заезда.