Призовая лошадь - [29]

Выпили по большому глотку виски со льдом.

— Однажды жил-был попугай…

Вдруг я вижу Мерседес, которая только что вошла и спешит в свою уборную. Я хотел последовать за ней. На Мерседес белое пальто, поверх воротника рассыпались пышные каштановые волосы. Походка упругая и ритмичная; четко постукивают каблуки. Сразу угадываются тренированные икры ног и стройные щиколотки. «Вон идет моя плясунья», — хотелось мне крикнуть, но я сдержался.

— …попугай этот не говорил ни слова…

Я уставился на дверь, ведущую в артистические уборные, находившуюся в противоположном конце зала. Входит девица, обслуживающая наш столик, и подсаживается ко мне. Она замечает мою рассеянность. Гладит меня по голове, смеется. Мне нравится ее бессмысленный смех, деланный, продажный и вместе с тем симпатичный, мне нравится ее рот. Я позволяю ей гладить меня. Вдруг вижу, дверь открывается. Сквозь толпу танцующих и снующих между столиками мелькнула Мерседес. Я чувствую, что она должна подойти. Она заметила меня и идет к нам. Мерседес уже переоделась для своего танцевального номера, но белое пальто внакидку скрывает детали костюма. Лицо ее, загримированное для световых эффектов, необыкновенно: веки намазаны зеленым, длинные черные ресницы, губы подведены лиловым или фиолетовым карандашом. Она похожа на стилизованную кубистическую куклу.

— Здравствуй! — говорит она.

— Здравствуй!

Официантку как ветром сдуло. Мои друзья хранят невозмутимое спокойствие. Мерседес садится и едва пригубливает стаканчик с виски, который я ей пододвинул. Она озирается вокруг, ни на ком не останавливая взгляда. Восторженные поклонники с жадностью разглядывают ее.

— Дай закурить, — просит Мерседес. Ее густо накрашенные губы с трудом удерживают сигарету. Поднося спичку, замечаю, что она дрожит. Угадываю ее глаза, настоящие глаза, которые смотрят на меня в упор, почти с болезненной пристальностью. — Где ты пропадал?

— Я?

— Ты и дома-то почти не бываешь: за две недели всего раз появился в столовой… Почему? Какой ты глупый! — Она проговаривает все это скороговоркой, приоткрытым в застывшей улыбке ртом. — Тип этот вовсе меня не интересует. Ни вот столечко! Слышишь? Какое мне до него дело? Я вышла с ним просто потому, что он мой давний поклонник; он повел меня ужинать, и не прошло и двух часов, как я вернулась домой. Неужто ты думаешь, что отец разрешил бы мне разгуливать в такой поздний час? А ты что вообразил? Меня ровным счетом никто не интересует. Слышишь? Никому я не давала ни малейшего повода… Ну и глуп же ты! Ты заставил меня так страдать! — Она взяла мою руку и страстно сжала ее. Я чувствовал жар ее тела, чувствовал ее лицо, нежно касающееся моей щеки, как роскошный сюрреалистический цветок. — Ты заставил меня так страдать… Любимый мой.

Я молча глажу ее руки. Смотрю на ее зовущие накрашенные губы. Забыв все и вся, думаю лишь о том, что вот-вот возьму и поцелую ее. Мерседес удерживает меня пожатием руки. Я опускаю голову.

— Пойдем, — говорит она, — пойдем поговорим там, возле артистической… Надеюсь, твои друзья извинят нас? Скоро мне выступать, я должна приготовиться.

Она взяла меня за руку и повела по проходу возле стойки. Дойдя до конца коридора, я увидел начало лестницы и там, направо, узкий проход, ведущий в аристические уборные. Мерседес украдкой оглянулась и решительно потащила меня вверх по лестнице.

— Не бойся, — сказала она, — здесь никого нет, лестница ведет в комнаты хозяйки…

В конце лестницы еще один закоулок и дверь в квартиру. Тускло горит единственная лампа, прикрытая неопределенного цвета абажуром. Мы растворяемся в царящем здесь полумраке, усиленном темными стенами. До нас долетают далекие приглушенные ритмы оркестра. Подымаюсь за Мерседес, слышу мягкий шелест ее шелковой балетной пачки. Мерседес останавливается возле двери, медленно поворачивается ко мне лицом и, затаив дыхание, застывает; вижу ее влажные губы, подведенные брови, блуждающий торопливый взгляд; в распахе пальто видны голые ноги, налитые, чуть подрагивающие красивые ляжки и черный блестящий шелк короткой пачки. Я подхожу к ней, обнимаю обеими руками за талию, притягиваю к себе и целую в губы долгим дурманящим поцелуем; целую ее щеки, глаза, уши, шею, осыпаю поцелуями плечи. Она захватывает ладонями мой затылок, еще теснее прижимается ко мне и жадно целует; сладкий язык ее ищет мой. В горячечном исступлении я ласкаю ее, ощущаю ее голую спину, тонкую, словно огненное кольцо, талию, ее бедра, чуть волнующиеся при соприкосновении наших тел; ощущаю тепло ее живота, ног.

— Милый… — шепчет Мерседес. — Почему ты был таким гадким? Больше ты никогда не будешь от меня бегать… никогда, слышишь?

Дольше мы оставаться не могли. Она снова берет меня за руку. Я покорно иду за ней. — Внизу мы расстаемся.

— Возвращайся к своему столику; я должна зайти в уборную. Боже, что сталось с моим гримом! Вытри лицо, ты весь измазался.

Я стою как истукан, не в силах вымолвить ни слова; машинально вытираю лицо носовым платком и, так же ничего не соображая, возвращаюсь к своему столику. В баре стоит несусветный шум и гам. У стойки полно народу. Посетители скапливаются возле барьерчика, отделяющего стойку от танцплощадки. Слышу грустное душещипательное соло трубы, выводящей мелодию, которая пробуждает во мне целый ворох смутных ощущений. Песня называется «Красная черешня». Танцующие парочки милуются без зазрения совести. Вижу, как в толпе стоящих у барьерчика украдкой обнимаются. Сажусь на свое место. Провожу рукой по лбу и жадно пью. Звон стаканов и нарочито громкий смех женщин на мгновенье приглушают песню, затем до меня снова доносится глубокий напевный звук трубы, без конца повторяющей преследующую меня фразу, которую я ощущаю теперь как странный зов памяти, как голос моей юности, возвещавший еще когда-то давно эту самую ночь, это самое безумие, это самое одиночество среди сотен потных тел и заплетающихся языков, тел, которые прижимаются друг к другу, трутся друг о друга и отскакивают с двусмысленными ужимками.